– Да нет, – ответил соглядатай. – Недавно женился. – И уточнил: – На молодой.

И только тут Камо заметил под прилепком скрученных в спираль волос подзорника довольно солидную плешь.

– Потому ты эту штуку убери, – кивнул Камо на треногу. – А то…

Он перебил сам себя.

– Да, кажется, солдаты уже сюда идут.

Соглядатай быстро убрал свой аппарат и вдруг спросил:

– Это твоя книжка там осталась?

Камо кивнул.

– Значит, ты сюда еще вернешься?

– Естественно. Вот только карандаш себе куплю.

– Ты знаешь, – зашептал незнакомец, хотя вокруг никто не мог подслушать их разговор, – последи за этими охломонами, чтобы они не напились. Иначе хозяин с меня действительно шкуру снимет.

– Я заплачу, – заверил соглядатай.

– Ну ладно, попробую, – пообещал Камо.

– А я буду вон в том шинке, – так же, как он давеча, стрельнул незнакомец пальцем в сторону харчевни, к которой Камо и направлялся.

– Ты куда соглядатая дел? – спросил, Камо тот плотогон, что посылал его за вином.

– Профессию посоветовал поменять, – веско отозвался Камо и добавил: – Теперь он не девкам голым на Куре переучет ведет, а звезды в небе считает.

– Но ведь день, – сказал плотогон, кажется, самый старший из всех шестерых.

– А он на них глядит из колодца.

О том, что из глубокого колодца можно увидеть звезды и днем, Камо узнал от Сосо. В пору, когда тот работал в обсерватории.

– Ты еще долго будешь жить, – сказал, обращаясь к Камо усач, когда они вышли по первой. – Но учти, ничто так болезненно человека не сминает, как никчемная вера в Бога.

Камо замер.

И не оттого, что мысли плотогона и его собственные совпали один к одному. А что явились они к нему задолго до этого разговора. Еще в школе, когда он однажды…

Тут, видимо, есть резон сказать кое-что о самом детстве. Ведь самый большой его недостаток, что оно порой длится дольше, чем ты того желаешь, а проходит быстро только затем, чтобы потом тосковалось по нем памятью.

У Камо случилось именно так. Чувствовал, чувствовал он себя дитем, и вдруг обнаружил в себе признаки, настолько близкие к взрослому мужчине, что даже испугался.

И тогда он взмолился:

– Господи! Да что же это со мной происходит?

Бог оказался не таким разговорчивым, как он того ожидал.

Тогда, в пустом храме, куда Камо пробрался таясь, он крикнул:

– Ну, Бог, где ты там? Накажи меня хотя бы за дерзость!

Бог молчал и не показывался. И тогда Камо сказал все то, что думал о Боге своему учителю.

И, как говорится, вылетел из школы.

– Религия, – продолжал усач, – это не просто зло. А гидра осьмиголовая.

Камо летуче представил ее себе. Но голов у той гидры увидел только две. Одну – такой, как у того учителя, что его предал, а вторую, как у директора, какой его исключил.

И тут подошел, неведомо откуда взявшийся, Коба.

И темная тайна всколыхнула Камо и заставила его напрячься.

Так он чувствовал себя и тогда, когда Коба еще был Сосо, словом, всегда.

Это была не простая дружба и не собачья привязанность, а – раболепие.

Откуда-то из глубины его существа подринутое.

Поэтому он поднялся перед собой и протянул ему свою чарку.

– Кто ты? – спросил Кобу усач.

– Смотритель того, чего нет.

Ответ не был дерзее, чем того ожидал Камо. Но он и это воспринял как за что-то сверхъестественное.

– Ты почему, – опять наступал Коба на Симона, – не учишь, а занимаешься разной ерундой?

И выплюнул вино, что было в чарке.

– А ведь за него деньги платили, – заметил усач.

Коба лезвийно, как это умел только он, сощурил глаза, ответив:

– Тем более, зачем поить им кого попало.

Он закинул в кусты и чарку.

И вдруг сказал что-то вовсе уж непонятное:

– Пожалейте своих врагов. От бессилия стала безработной их ненависть.

И ушел.

И осталось недоумение.

Сперва оно бесплотно стояло между плотогонами и Камо.

Потом проскрипело галькой.

Это кто-то, неузнанный Симоном, прошел к реке. Затем что-то всклекотало над головой то ли орлом, то ли еще какой хищной птицей.

– Вот он, Бог! – сказал усач.

И – перекрестился.

Коба, как сам об этом говорил, «схлынул» из Тифлиса.

Пожалуй, менее достойным было его бегство в Гори, под кров родного дома.

Но именно об этом один старый рабочий сказал:

– Не время ложится на рельсы, когда еще не проложили самой железной дороги.

Хотя от людей, уже проведших в борьбе годы, он слышал, что главное обозначение твоей значимости как страдальца за народ, как раз и есть ссылка или каторга. А то и эшафот.

Но он, как правильно было кем-то сказано, не собрал пеньки для собственной виселицы.

Он пока что заведовал набором некоторых ощущений и – все.

Даже тот же Камо собирается стать военным.

А кем себя видит он?

Отрекшимся от веры отщепенцем, ушедшим под знамена закоренелых безбожников и богохульцев?

Мало провозгласить, что ты борец.

Надо поставить перед собой цель.

И ориентировать на нее других.

Один мудрый человек, с которым Кобе пришлось почти сутки ждать более устойчивой погоды после разразившихся вокруг бурных ливней, сказал:

– Человечеству свойственно искать защиты у Бога.

Но ему и в голову не приходит, что Бог – в нем.

– Перестань творить зло и наступит рай?

Кажется, Коба сказал это по инерции.

С чем-то не соглашаясь.

Или полусоглашаясь.

Вот смотрите, – указал старик. – Прошел дождь, и все ожило. Куда вот эти твари спешат? – указал он на великое множество лягушат. – К чему стремятся?

К воде?

Так ее вокруг в изобилии.

Он сорвал какую-то былинку и почертил ею по своей ладони.

– Они не знают, что им нужно и поэтому торопят себя неведомо куда.

Он помолчал и заключил:

– В этом диалектика жизни.

К сожалению, для человека тоже.

– Если хочешь изменить мир, – сказал он через минуту, – измени себя.

Коба не сказать, что не воспринимал ничего этого, как прошеную истину, которая существует, можно сказать, в теории. Как, скажем, то, что земля имеет форму шара.

Предположение есть. А кто видел его стороны?

А марксизм – это настоящая Вселенная.

Галактика.

И каждая звезда в ней имеет свое предназначение.

И Россия – это своеобразный Млечный путь, почти располовинивший планету.

Когда-то учитель, когда речь зашла о Бонапарте, сказал:

– Страну с такой территорией победить невозможно.

А что такое иметь?

Значит, владеть.

И откуда было набрать сильных французов, чтобы поселить их хотя бы на сто квадратных километров по одному?

И еще одно он отметил:

– Нас портит всеядство.

И – полуобъяснил:

– Победа хороша не тогда, когда она абсолютна, а когда продумана.

Если честно, Кобой половина из того, что он говорил, воспринималось со знаком минус.

Не отвергалось напрочь.

Но и не принималось в свой актив.

Сейчас тут, в Гори, на спокойные нервы обдумывая все, что произошло в Тифлисе, Коба приходил к одному выводу, что это вряд ли можно записать в актив тому, что зовется борьбой.

Может, это, конечно, и шаг. Но скорее всего на месте, обозначающий движение, но не покоряющий расстояния.

– Надо мелькать, но не нужно мельтешить, – сказал старый рабочий.

Но одно Коба вынес как непременность. В нем есть чувство лидера, но нет карьеристских наклонностей.

Другой бы на его месте кинулся бы бить себя в грудь, что участвовал в демонстрации, которая понесла первые жертвы.

Одно можно сказать непременно, что в политике он не сиюминутник. Что у него уже есть свои планы. И пересадка в Гори – это не просто дезертирство, а отход на запасные рубежи, чтобы потом…

Он не собирается разглашать своих действий. Ибо лучше их увидеть таковыми, чем сто раз услышать, что они есть.