– Переоценка собственной личности в масштабах истории и есть трагедия, – неведомо по какому поводу произнес Верблюд и засобирался уходить.

Но прежде, чем подняться и откланяться, он подозвал официанта и расплатился за дам.

– Если вы не возражаете… – начал он.

– Я тоже с вами, – поспешно вскочил Макс.

– Ну вот, – разочарованно произнесла неулыба. – Уходите, а мы, может быть, родственниками какими-нибудь друг к другу приходимся.

Хохотушка помахала им вслед зонтиком.

– Вы их явно разочаровали, – произнес учитель, когда они оказались на улице. – И большое спасибо, что вы за меня хлопотали.

Не только на дворе, но и на душе было слякотно. И вовсе не от того, что ему, вроде бы и полусерьезно, но сообщил Мот. А от ощущения какой-то собственной несостоятельности, что ли.

Макс, как это ни смешно покажется, – для себя – потерялся в Москве.

Чем угодно он тут занимался, но только не тем, чем нужно.

И это угнетало.

А Мот ему сообщил следующее.

– Знаешь, – сказал, – ходят слухи, что тобой интересуются люди, которых, если и любят, то только во сне.

– Это кто же такие? – простовато поинтересовался Волошин, не думая, что придется услышать то, что ожидал.

– Они – из полиции.

– А что я такого сделал? – вдруг вопросил он совсем по-детски.

И зачем-то надел на себя тот шутовской колпак, в котором постоянно спит Мот.

– Это чтобы мысли не разбежались, – объяснял свою «околпаченность» он.

Мот – завтракал.

У него не было привычки сажать за стол посторонних, видимо, оттого, что постоянно находился на диете.

И вот, отчекрыжив прямо от целой, довольно упитанной луковицы почти половину ее бока, он произнес:

– Я понимаю, когда, скажем, шахтеры выступают за то, чтобы им сократили рабочий день, или служащие бастуют, чтобы прибавили получку. Но чего нужно студентам?

– Чтобы не унижали их гражданское достоинство! – выпалил Макс одну из фраз, которая, повторяемая многократно, виснет над толпой обезумевших от собственного множества студентов.

Мот, не поморщившись, – да еще без хлеба, – доел луковицу, потом произнес:

– Ничто так не уродует человеческую психику, как комфорт.

– Ну уж?..

Волошин в Москве подхватил вот эту форму удивления.

– Если идти путем, на который ты себя обрекаешь, то ничего никогда не добиться.

– Коли не трудно, то объясните.

Оборот тоже чисто студенческий, с издевкой, подживленной чувством правоты и превосходства.

Мот поднялся, снял с Макса колпак, вздел его себе на голову и мгновенно встал на нее, словно это ему ничего не стоило.

– Ты можешь вот это сделать? – спросил его Мот. – Нет?

Так вот этот путь лежит как раз через такие страдания, что ты себе их и не представляешь. Думаешь, мне приятно каждый день ходить в синяках и ссадинах? Но это нужно, чтобы пропитаться, а людям, чтобы увидеть, сколь безграничны возможности каждого, если он однажды наступит на горло собственному комфорту.

Он встал на ноги.

Вернее, как бы выпрыгнул откуда-то из самого себя.

– Учиться, – сказал, – надо как можно труднее, чтобы наука не казалась легкой прогулкой по жизни.

Умом, что ли, или, точнее, сказать, сознанием, Макс это понимал. Как – зрением – воспринимал, что на дворе идет дождь, почти отвесно падает под ноги прохожим и те топчут ту самую красоту, которой восторгались весной и летом.

Не сердцем, а, может, и душой, никак не мог смириться он с тем, что завтра же – не по воле начальства или той же полиции – его не увидят среди бурлящего множества. И не к нему, а к кому-то другому будут обращены взоры тех, кому хочется зацепиться за чье-то бузотерство, чтобы таковым почувствовать себя.

– Вами правит, – тем временем говорил Мот, – власть толпы.

Самая поганая из каких-либо человеческих грехопадений.

Он вдруг приблизил к нему свое лицо:

– Тебя никогда не били «хором»?

– Как это?

– Ну, двадцать, например, на одного.

– Нет.

– Тогда ты не видел настоящих зверских глаз. В которых нет ничего человеческого.

Я не знаю какая сила, а может и знаю, но не стремлюсь озвучить, разжигает у вас именно вот эти, зверские чувства. Вам все равно, против кого выступать, что громить, кого презирать.

Это – нужно.

И еще – модно.

Макс – оторопело – отступил от окна.

Словно кто-то сообщил ему, что через минуту его зашибут некие бунтари, чтобы покопаться в его внутренностях.

«Мода», – повторил он про себя.

Почему ему об этом ни разу не подумалось? Ведь, действительно, на разного рода сходках каждый стремиться задержаться в сознании своих товарищей неким Джузеппе Гарибальди.

Мот же тем временем доел свою овсянку и стал пить – опять же овсяной – чай.

При этом он, на разные лады, повторял слово «овсянушка».

Сперва с ударением на второй слог, потом на первый, следом на третий и, наконец, на четвертый.

К нему вошла его партнерша Юмарина.

Вообще-то ее зовут просто Марина. Но у нее фамилия Юшина, и Мот зовет ее так при следующем объяснении.

– Я считаю, что у человека и фамилия, и имя должны быть равноправными. А то М. Юшина можно говорить, а почему Ю. Марина нельзя?

Юмарина на партнера не обижается.

Неимоверным прыжком она одолевает расстояние от порога до стола и взлетает ему на загривок.

Поэтому чай он уже допивает с Юмариной на шее.

– Чего у вас сегодня на четвертое? – спрашивает Юмарина, спорхнув с шеи Мота и подойдя к Максу.

Он возле нее, кажется, еще более огромней и беспощадно увольневатей.

– Уроки пришел брать? – попутно интересуется Юмарина, сняв с него какую-то невидимость.

Она от других женщин отличается именно этим. Пальцы ее, словно клюв некой птицы, так во что-то и тычутся, обязательно находя что-то другими невидимое или незамеченное.

«Четвертым» Юморина зовет разговор о политике.

Не дождавшись ответа на первый вопрос, она задает второй:

– Том, правда, что ты скоро станешь отцом?

Тут нужно еще отметить, что Юморина имеет привычку переворачивать имена. Мота она зовет Томом, а Макса Скамом.

– Ну а у тебя, Скам, как дела? Гарем еще не завел?

Причем, задавая вопросы, она сроду не дожидается на них ответов.

– Значит, – подытоживает она, – все в порядке или выше, чем более того.

И идет – пальцами – «пастись» по пижаме Мота.

Разговор на ту самую тему, которая сейчас щекотала ему печенки, вроде бы и иссяк, а какое-то саднение на душе осталось. Хотелось доказать свою правоту. Например, вдолбить Моту, что студенты не против порядка.

Более того, они за него. Но только чтобы он был достигнут…

Тут обычно бывает некая заминка. Как же сделать так, чтобы никого не гонять, а всяк – сам бы без принуждения – дисциплинировался с каждым шагом.

Хотя всякому понятно, что поблажка – это букашка, на которую хоть ненароком, но тянет наступить.

Да что далеко ходить. Был у них один учитель, который всячески баловал студентов, ставя им хорошие отметки за отсутствие знаний. Так каких только позорных кличек на него не понавешали.

Вот только некоторые из них: «Верблюд» – что значит, через любую пустыню проведет. (Он преподавал географию). «Осел» – от того, что с любым дураком общий язык найдет. «Пентюх» – ну тут было несколько толкований, одно из которых звучало так: «Человек, у которого внутри нет ничего такого, что намекало на твердость».

Причем, когда его, в конечном счете, попросили вон из университета и Макс, по своей наивности, бросился собирать подписи в защиту поблажника, Волошина никто не поддержал.

Если Лева сдержан, как лев в клетке, то школьный товарищ Кобы Миха Бочаридзе, напоминает тигра, предлагавшего на каждом углу на память свою шкуру.

– Мы слишком рабодушны! – кричит он, явно гордясь, что придумал новое словечко.

С ним скука сидит под лавкой.

Но его напор действительно интеллектуальным не назовешь.