Макс смотрит на бумажку, невесть как оказавшуюся в его кармане. Значит, в раздевалке кто-то перепутал свой кафтан с чужим и сунул ему эту нелепицу.

Он еще раз прочитал текст, пытаясь вникнуть в его смысл.

И в это время блик солнца словно откликнулся на темноликость написанного и ополоснул ее своим светом.

И Макс почему-то вспомнил коктебельского чудака Гамлета с его собакой Шекспиром. Как он – вот так зимой – сидел у него в его домишке и глядел на огонь, отгороженный однако от взора заслонкой.

Только та заслонка в двух местах то ли прогорела, то ли проржавела и в этих, проеденных неизвестностью отверстиях, и поигрывало пламя.

Гамлет и по части еды был причудником, и поскольку не был вегетарианцем, ел говядину, на манер шашлыка, с вязальных спиц.

И хотя щевный запах главенствовал над всеми прочими, но сам он сроду похлебного ничего не ел. Зато на скоромную жизнь, сползалась разная голодная челядь, начиная с собак, кончая кошками.

Шекспир на пришельцев никак не реагировал.

Зато терпеть не мог соседских кур, некоторые из которых из-за своего любопытства недосчитывались пучка перьев.

А вспомнил Гамлета Макс потому, что в чем-то он напоминал ему Мота. В обоих крылась какая-то изюминка непонятности, даже неоцененности, что ли.

Чаще всего эти люди, как кажется Волошину, становятся вот такими – отрешенными от мира сего – актерами или бродячими музыкантами.

Пройдя по одному осеннему скверу и ощутив при этом последождевое умиротворение, когда с ветвей каплет, а небеса начинают прояснятся, и пахнет не чем-то палым и прелым, а какой-то непонятной новизной, может, даже неведомыми цветами, дерзнувшими казать свой лик в преддверии зимы, Макс заметил, как какие-то две молодые дамочки, подхихикивая, то и дело оглядывались на него.

А рядом два старичка, все еще ютившиеся под зонтами, обсуждали, кажется, неудачные баталии прошлых лет.

Видимо, пьяный кучер спал на парковой скамье.

Почему он имел отношение к лошадям, можно было судить по кнуту, что лежал у него в головах.

– Может, он мертвый! – пискнула одна из дамочек и поцеловала его клювиком сложенного зонтика.

Пьяный поднялся стремительно и вдруг спросил:

– А где они?

– Кто? – почти в один голос отозвались дамочки.

– Лошади.

Макс свернул в боковую аллею.

Вновь стал накрапывать дождь, хотя солнце все еще продолжало посылать на землю свои лучи.

И тут заставил его встрепенуться топот ног.

Он обернулся.

Его нагонял однокурсник по фамилии Гладун.

– Пойдем! – закричал он.

– Куда? – поинтересовался Волошин.

– Ну ко всем нашим. Они…

Он осекся.

Макс глянул по направлении брошенного им взора и увидел приближающуюся к ним фигуру.

– Верблюд! – произнес Гладун и кинулся в аллейку-боковушку.

– Здравствуйте, Максимилиан Александрович! – произнес учитель, кажется, заряныпе от того, что думал и он, как Гладун, тоже бросится от него бежать.

Макс ответил с той степенью смущения, которая падает на человека, когда его впервые в жизни назовут по имени и отчеству, да еще в столь раннем возрасте.

Учитель был без зонта, как и он, Волошин, и оттого, как-то обоюдно, созрело желание зайти в харчевню напротив сквера.

– Я так и зову его, – чуть подхохотнул Верблюд, – «Скверное заведение», хотя в нем готовят совсем неплохо.

– Преимущество моего сегодняшнего положения, – произнес учитель, – в том, что теперь мы с вами можем на равных находиться в любом, где нам заблагорассудится, месте.

Кажется, от него уже чуть попахивало спиртным.

И Макс подумал: если он сейчас закажет себе водки, то будет понятно, почему его выперли из университета.

Но он заказал чай.

Для обоих.

– Все же зябко на улице, – сказал.

Чайная ложечка в его стакане казалась огромной.

А вот у Макса она была вполне обыкновенной.

Даже хотелось заговорить именно об этом, но учитель начал о другом:

– Ненавистник найдет даже то, что тебя в гроб положила краше его.

Макс хотел крикнуть, что его уволила далеко не зависть, а тупость тех, кто не хотел понять обыкновенного милосердия.

Но смолчал.

А Верблюд продолжил:

– Пространственно не доказывай свою правоту, если есть возможность коротко дать по морде.

Макс поднял на него взор.

– Да, вы не ослышались, Максимилиан Александрович, – все именно так и должно обстоять. Люди слишком беспощадны к тому, что имеет смысл.

Волошин – внутри – пошевелился, кажется, самими печенками, он где-то чувствовал правоту слов этого изгоя.

Конечно же, прав Мот, что студенты действуют под чьим-то продуманным и строгим руководством.

Только они этого не понимают.

А тем временем учитель произнес:

– Я знал одного шахматиста, который на обдумывание ходов тратил больше времени, чем на мысли о том, как жить дальше.

И всегда проигрывал, как на доске, так и в бытии.

– Значит, вы… – начал было Макс. Но учитель, видимо, подытожил какое-то свое размышление:

– Тянущееся время приносит ущерб только тогда, когда оно кажется бесконечным.

И в этот самый момент к столику подошли те две дамочки, которых Макс видел в скверике.

– Вы позволите стать вашими соседями? – спросила та, что тыкала клювиком зонтика спящего, аккуратно упакованная в непроницательность блондинка.

Ее спутница была типичной хохотушкой, потому что тут же прочла вслух отрывок из какой-то книжицы, что держала в руках:

– «Сторожа молодость, он прозевал старость. А когда понял, что это она его до полдня держит в постели, совсем по-идиотски огорчился: «И когда это жизнь прошла?».

Неулыба, однако, произнесла:

– Я не расслышала вашего согласия.

– Ради Бога! – воскликнул учитель. И заверил: – К тому же, мы сейчас уйдем.

– Это как сказать! – вспыхнула веселостью хохотушка. – От нее, – кивнула она в сторону подруги, – без урона ушел только один Наполеон.

– Наверно, мы прервали вашу милую беседу, – произнесла неулыба. – То вы уж нас извините. Промерзли.

И тут в Волошине проснулся не то черт, не то демон, то ли оба вместе, когда он, подозвав скучающего подавальщика, произнес:

– Дамам вина, а нам еще чаю.

– Какая-то у вас жестокая щедрость, – произнесла неулыба. – Вы даже не испросили разрешение на то, чтобы мы снизошли до нее.

– Вы знаете, – залебезил Верблюд, – Максимилиан Александрович крымчанин. А у них там вино используется вместо воды.

– Так вы серьезно из Таврии? – спросила, вдруг посерьезнев, хохотушка.

– Да, – ответил Волошин.

– Откуда же, если не секрет? – опять без улыбки поинтересовалась веселина.

– Из Коктебеля.

– Не может быть! – вскричала угрюмка.

– Как свидетельствует жизнь, – совсем по-московски развязновато ответил он, – может.

– У меня там живет мой первый муж, – сказала серьезная дама.

– И как его фамилия? – поинтересовался Макс.

– Александр Волошин, – ответила дама.

Макс замер и напрягся так, словно его вот-вот кто-то – пинком в спину – столкнет в пропасть.

– Извините, – обвяло пролепетал он, – но Александр Волошин – это мой отец и он умер еще в восемьдесят втором году.

– Как это умер? – воззрилась на него дама. – Я его видела в Питере на прошлой неделе.

– Странно… – произнес Макс.

А хохотушка, перестав смеяться, глядела на него с каким-то, как ему казалось, садизмом, пока не произнесла:

– А вы знаете, что Гамлет однажды сказал: «Ты обожгла мое воображение своим телом». Но женился на ней, – кивнула она на свою подругу. – В мужчинах трудно разобраться без вина. Хотя вот и оно…

И только тут до него дошло:

– Так он Гамлет? – вскричал Макс? – А пес у него Шекспир?

– Да, – ответила дама-неулыба.

– И его фамилия Волошин?

– Совершенно верно.

– Ну какое совпадение! – Макс не стал разговаривать неулыбу, что в фамилии Гамлета вместо «ш»??? «щ».

– И еще он мне как-то сказал, – продолжила, однако, уже давно не смеющаяся хохотушка. – «Ты, – говорит, – как цыган на вокзале, едешь и не знаешь куда». Знаете, на коленях передо мной стоял, а засватал, – она тыкнула зонтиком неулыбы в бутылку вина, – ее.