И…

Хочется – объемно – вспомнить сейчас всех сразу.

Но не получается.

Перед глазами очень избранный круг лиц.

Ну мать, естественно, в первую очередь.

Она – человек души.

С нею и особый разговор.

И он придвигает к себе листок бумаги.

«Мама, – пишет, – вы не можете себе представить, как я счастлив».

Он немного подумал, потом продолжил:

«Мне казалось, что я создаю себя ощупью. Иду с полузакрытыми глазами. Теперь наступило прозрение. Я узнал почти половину Европы, оставив три таких страны, как Швейцария, Германия и Франция на вторую часть моего путешествия.

Вы вправе заметить, почему Франция венчает эту «троицу», а не делает это такая милая нам обоим Германия?

Все дело в том, что Франция – это страна моей души, а Германия – страна сердца.

Ну а для России осталось одно – тело.

Может, бессердечно и бездушно, – но факт.

Я не умею лукавить перед вами».

Он еще немного посидел в задумчивости, потом – на обороте другого листа написал: «Если ничего не стоишь, то зачем вести речь о цене?».

И вдруг ему показалось, что все сейчас им писанное работает не на удовольствие, а на унижение.

В самом деле, разве он не любит Коктебель?

Да и ту же Москву.

Где-то он слышал такое изречение: «Не знай свои грехи пуще Бога. Не лжекайствуй».

Кажется, с Францией он переборщил.

Все же душа у него в другом месте.

Правда, всякая отрешенная от прагматизма сила и есть искусство.

Искусство свежее выглядит во Франции.

Во всяком случае, ему так кажется.

И опять на память упала еще одна вычитанность: «Если ты способен ненавидеть, забудь о Боге».

Для того, чтобы кого-то – вот так сердечно любить – надо хоть толику себя, но обернуть в сторону ненависти.

Опять остается Россия?

Вспомнился Гамлет.

Он как-то раз сказал:

– Не злорадствуй, когда плохо твоему врагу.

– Не понял? – вопросительно взглянул на Волощина Макс.

– Он перестанет быть тем, кого можно ненавидеть.

Он – жалок.

Сейчас же – в своих размышлениях – жалок он, Макс.

Жалок потому, что в письме матери начал с поэтического образа, который на поверку общего понимания оказался несостоятелен.

Не «тело», конечно, Россия, а душа и сердце.

А Франции и Германии таковыми еще предстоит стать.

Если они, конечно, выдержат экзамен его занудства.

А именно занудство он стал замечать за собой последнее время, ибо увидел уже столько всякого и разного, что, естественно, планки критерия поднял на неимоверную высоту.

А вот кастаньет-то не услышал. И серенад – тоже. И корриду не досмотрел до конца.

А тот же Гамлет сказал, коли все это не примешь близко к сердцу, то, считай, в Испании не был.

И все же письмо он допишет.

Вернее, начнет сначала.

И он, обмакнув перо, повел своим, как сказал Некто, нестихотворным почерком. Тогда Макс еще спросил, почему ему так кажется, что у него какой-то уж больно прозаический почерк?

И тот объяснил:

– У тебя почерк напоминает череду бесконечно ползущих куда-то сороконожек. А почерк поэта легок, как дымок папиросы.

И Макс написал:

«Мама, своим непоэтическим почерком я сообщаю…».

Для того, чтобы стать сумасшедшим, русскому человеку надо совсем немного. Вот так – сразу – без подготовки, перенестись, скажем, из какой-то Калуги или Пензы в Париж. И – все.

Там можно обомлеть до той поры, когда последняя живинка не оставит твою душу.

Ведь в России все воспринимается из наличия масштаба и престижа.

У нас самая необъятная страна.

А то, что нельзя объять, зачем его хоть как-то обихаживать, чтобы ласкало глаз?

Можно все это обернуть в обыкновенную бросовость.

В лучшем случае, в тихое запустение.

Вот почему, удивленный всем увиденным на Западе, и решил Петр Великий «рубить» окно в Европу.

Ну, судя по Петербургу, все же прорубил.

Но – не далее того.

Так, или примерно так, размышлял Макс Волошин, когда шел, как это всегда делая пешком, по полюбившимся ему местам.

Сейчас он шагал к Парижу.

Вокруг нежно дерзает зелень.

Пока она только в показном варианте.

В витрине магазина мелькнул экстерьер полуобнаженной нимфы и тут же им охальновато было произнесено:

– Разврат нам только снится.

На брусчатке посмеиваются подошвы.

Вспомнилась ругачка старой бабки на каком-то вокзале в России: «Худабедь тебя забери!».

– Ху-да-бедь! – повторилось со вкусом. Как хруст капусты, не успевшей достигнуть срока полной спелости.

Хотя капуста, кажется, не спеет. Она напластовывает себя вокруг кочерыжки.

Интересно.

Хочется чего-то квашеного.

И вообще давно уже не спалось с традиционными утренними досыпами.

Вспомнилось, что именно московская аура растворяет в тебе понятие о собранности.

В Коктебеле он встает ни свет, ни заря.

Ах, Карадаг! Рифма стоит в головах.

Господи! Как в мире всего много и как коротка жизнь!

А кем это сказалось: «Власть – это экзамен на гнусность»?

А та же бабка, вместо «суматоха» говорила «шуматоха».

Разница всего в одной букве, а сколько сразу глубинно понятного.

Зато в его фамилии и Гамлетовой тоже дело всего в одной букве, но…

Только теперь окончательно понял он, что его не то что тянет, а как бы наводит на людей хоть в чем-то, но необыкновенных. Только недавно отыскал подходящее слово – неординарных.

Вот и в своих стихах, кажется, пережил он то, что можно назвать вспетушением.

На западе это зовется пафосом.

Однако зелень-то как первозданна!

А вот и оно…

Буасонад семнадцать.

Ателье Давиденко и Кругликовой.

Ее зовут Елизавета Сергеевна.

Ей тридцать шесть.

Для провинции в России не так много.

Для Парижа – почти что вечность.

Интересно, как его встретят?

С фасада уродливо улыбается какой-то герб.

Звонок.

Щель в двери меньше, чем может пройти человек более средних кондиций.

Мольберт, помигивая разноцветьем, дает понять, что главное в комнате.

– Я – Макс Волошин!

В клетке засмеялся попугай.

– Милости просим! – из-за мольберта поднимается ему навстречу она. Художница, которую знают, как ему кажется, все. Елизавета Сергеевна Кругликова.

У нее ему предстоит учиться живописи. Или, как было сказано, должен это делать.

Он вообще почему-то всегда и всем должен.

Не конкретно кому-то, а вот именно – всем.

Равно как и подчиняться тоже.

– Садитесь! – голос такой, словно его тут ждали уже давно и сейчас – для знакомства – мазанут охрой нос, заставив после этого принять ванну.

Но охрой не мажут.

Потому он спрашивает:

– А мне можно попробовать?

Кажется, отказа нет.

Вот пододвинут мольберт.

Положена бумага.

И – рисунок начал свой путь к совершенству.

Хотя, может быть, он оговорился.

А там кто его знает.

От смешного до великого – один шаг.

А на дворе – нежная зелень.

И исходящий великолепием Париж.

Только бы не переключить свое внимание на хохочущего попугая, а то подумают, что он еще не вышел из детства.

Троцкий смотрел на этого хилого полумальчика.

Наверное, он все же был полумужчиной.

Что-то в нем показывало недовершенность.

Некую несостоятельность, что ли.

Но он уверял, что знал лично Маркса, а с Энгельсом даже пил на брудершафт.

И, кажется, некий вихрь, который заклубился в начале века над просторами Европы, посмел сюда, в Швейцарию, такое количество непонятных самим себе людей, что находиться среди них было одновременно интересно и боязно.