«Улица Пушкина, дом тринадцать».

Цифры – прописью.

С другой же стояло:

«Согоровой.

Е. С. – это тот, о ком мы говорили. Не откажите ему в жительстве».

А Коба уже знал, что его будущая хозяйка является преподавателем воскресной рабочей школы.

Смущение же его началось с первых же минут пребывания в этом доме.

Хозяйка поразила его своей вдумчивостью и немногословностью.

А ему постоянно хотелось говорить и говорить.

Словно он, едва нарушив обет молчания, тут же дал слово умолкнуть тогда, когда все будет выговорено без остатка.

– Трудно быть учительницей в рабочей школе? – спросил он.

– Весьма, – ответила она.

И – все.

И – никаких подробностей.

Словно те самые трудности были неким булыжником, который неподъемен по своему виду и уже этим отбивает охоту удостовериться в правоте впечатлений.

– А я, наверное, преподавать не смог бы, – сказал Коба.

– Почему же?

Вопрос был бесцветным, поскольку таил в себе суть, не заряженную ни малейшим любопытством узнать: а почему этот молодой, по всему видно, развитый молодой человек, вдруг не способен поделиться, пусть с минимумом, но знаний, которые имеет в своем распоряжении?

Учительница двигалась по дому почти бесшумно.

И не только взор, но и слух пытался следить за этим.

Вот она вышла в кухню.

Значит, отвечать полуотщеленной двери нет смысла.

А когда, вернувшись в залу, хозяйка принесла на своем лице незнакомое доселе выражение, ему и вовсе расхотелось что-либо говорить, когда она вдруг переспросила:

– Так почему же вы не верите в свои способности?

И хотя он заранее знал, что его ответ будет содержать в себе элементы лукавства и кокетства, сказал то, что было ближе всего к правде:

– Я никогда не пробовал этим заниматься.

– Это дело другое, – произнесла Согорова.

И снова куда-то ушла.

А потом был ужин.

И тоже почти безмолвный.

И – вот эта – сугубо ветреная ночь.

В одном, беседуя с учительницей, Коба был безусловно прав.

Он действительно не знал чему учить, равно как и о чем говорить.

Но стоило ему начать о чем-либо речь, как мысли преображались, если же они были сдобрены чувствами, то выходило более чем неплохо.

Однако сегодня за окном была дремучая ночь.

Рядом где-то спала, набираясь молчания, хозяйка дома.

Дома номер тринадцать.

А улица светло хвасталась именем русского поэта, гения литературы Пушкина.

И он – лежащий в полусне, ожидающий завтрашнего дня, который и явится экзаменом на его политическую, в том числе, состоятельность.

Море шумело.

Наверно, на нем был шторм.

И видения не шли.

Хотя мысли то и дело прерывали провал в сон.

И один из них и привел его к утру.

Действительно, на море, творя однообразие, вспыхивали барашками и разбивались о берег, заряженные монотонностью волны.

Чайки, заряжая взор равнодушием, безмолвно вились над вспененной водой.

Ища взором зазевавшихся рыб, они забывали кричать.

Коба обернулся на голос. Перед ним стоял почти его ровесник.

– Говорят, – сказал он, – есть шамовка, не приедается.

А мне не приедается прибой.

Всю жизнь его слушаю и не могу наслушаться.

– Надо в моряки идти, – посоветовал Коба.

– Туда попасть – не с горы упасть.

Коба пристальней глянул на парня и назвал себя. Конечно, далеким от истинного именем.

– Котэ, – ответил новый знакомый и уточнил фамилию: – Каландаров.

– Аджарец? – спросил Коба.

– Да тут не поймешь, – ответил Котэ, – во мне столько разных кривей, хоть влет, хоть на плаву бей.

Это охотничье присловие Коба уже слышал.

Рядом прошел некто в откровенном рванье.

– А вот его надо опасаться, – шепотом произнес Котэ.

Полувскидом головы Коба спросил – почему?

И поскольку оборванец удалился, Каландаров сказал в полный голос:

– Чего-то подозрительно, что появляется он тогда, когда в городе какое-то волнение назревает.

– Ну и что?

– Видать, вынюхивает.

И дополнил уже более уверенным тоном:

– А как полиция кого-нибудь угомонит – тут же и он исчезнет.

Слово динозавр жертву свою где-то вдали от людских глаз пережевывает.

И Коба вспомнил этого оборванца.

Вчера он тоже возле него отирался.

Даже табаку на закурку попросил.

Уж лучше идти в рыбаки, чем в челнаки, – тем временем произнес Котэ.

– А что такое «Челнак»? – спросил Коба.

– Ну, соглядатай, значит.

– А на каком языке?

– На моем! – засмеялся Каландаров. И пояснил: – Как-то с языка слетело, так и прижилось.

Он чуть помолчал и добавил:

– Наверно, так и другие все слова образовались.

Чтобы обозначить понятное.

Над их головой вскричала чайка.

И словно расковала, а, может, и расколдовала голоса соплеменниц.

И пошли они кричать, словно причитать по ком-то, то ли утонувшем, то ли сухопутно отдавшим Богу душу.

– Завелись, – сказал Котэ.

И Коба на этот раз не спросил, что это такое, ибо уже знал, что Каландаров обладает своим собственным, никому до той поры неведомым языком.

Удивление сразило Кобу, едва он переступил порог квартиры, которая считалась конспиративной.

На лавке, прямо у входа, словно пересчитывая входящих, сидел давнишний оборванец и смотрел на него полными любопытства глазами.

И вдруг Кобу охватила догадка: может, как раз Котэ был шпиком, а этот бедный человек как раз тот, на кого он и приехал уповать.

При этих раздумьях его взор выловил и улыбающуюся физиономию изобретателя собственных слов и, видимо, рифм тоже – Каландарова, или как там его.

– Это мы проверяли вашу реакцию на опасность, – объяснил впоследствии Котэ.

А сейчас Коба, что бы его не ожидало впереди, начал:

– На востоке говорят, – что, – властью любуется только дурак, умный позволяет ее разве что терпеть.

Но когда кончается терпение, что прикажете делать?

Вопрос как бы затерся в гардинах, пытающихся сдержать ломящийся в дом дневной свет.

– Власти нужны покорные, – продолжил он, – и, по возможности, безмолвные. Вот тогда она позволит себе спать спокойно.

Он побольше набрал воздуху и заключил:

– Но у других тоже есть бессонница. И во время нее они думают.

О чем?

Да все о том же, почему у власть имущих есть все, а у других – ничего.

Ведь родились-то на свет все одинаково.

– И Всевышним созданы по образу и подобию, – подсказал кто-то.

– Но об этом мы поговорим отдельно.

Его слушали со вниманием.

Он рассказал, что самая грустная несправедливость состоит в том, что как раз рабочий люд, в руках которого залог всех благ мира, по прихоти власти не пользуются ими в той мере, которой достоин.

Его слушали с таким вниманием, что становилось жутко от собственной умности, и тогда он прибегал к цитатам.

– У евреев говорят: «Борода не делает козла раввином», – продолжал он. – Поэтому любая подделка власти видна невооруженным глазом.

Порой с народом просто заигрывают.

И зачастую – от нечего делать.

И наиболее наивные вверят.

Но мы…

Металл в его голосе еще не был наработан. Потому все звучало несколько легковесно.

Но все равно это были крамольные слова, за которые полагалась, по меньшей мере, каторга.

Но Коба не страшился ничего.

Его как бы взнуздало изречение неизвестного вольнодумца:

– Подходишь к горе, не считай, что ты уже на вершине.

Расходились при тихом споре или повторений только что услышанного.

И растворялись в темноте.

Ибо над Батумом вовсю царила ночь.

В которой и шумело море.

«То, что пребывает в написании, то остается в недосказе».