Не делая акцентов там, где они требовались, убив в себе живой соблазн хоть в чем-то попробовать казаться лучше, чем есть.

– Я знаю, что жизнь – это вечная казнь, – сказал он в заключение. – И незаконченность бытия подмывает поверить во что-то загробное. Но марксизм – единственное учение, в котором реальное обретает форму вечной значимости.

(Ура! И это из блокнота!)

– Ну ты сегодня и разошелся! – восхищенно, даже как бы торжественно, произнес кто-то из тех, кто слышал его невпервые.

И тут Бутягин не очень внятно, но произнес:

– В литературном смысле это имеет некоторую ценность.

И, чуть возвысив голос, пояснил:

– Это когда некий литератор начнет сочинять байку, как общественные дела, пережив пушкинский бум и радищевское страдание о долге и чести, оправдав роковой уход от религии всеобщей гармоничностью, вдруг откроет, что к славе надо относиться скептически, обеспечив себе безвестное скромное бессмертие.

Но мало лечь в природный слой, надо еще и стать там питательной средой.

Он сделал довольно солидную паузу, потом изрек:

– То, что вы называете «марксизмом», имеет более точное определение.

– Какое же? – без вызова спросил Калинин.

– Сатанизм.

Он перемолчал то время, в которое должно возникнуть возражение.

Но Михаил тоже не произнес ни слова.

– Бесовство вошло в вас, в кого когда, в тебя, видимо, в ту самую грозовую ночь, которой суждено было зародиться в безжизненно-холодном небе.

И на это ничего не сказал Калинин.

Тем более, что дверь распахнулась и дежурный голос произнес:

– Кто из вас Михаил Иванович Калинин.

– Я.

Он вышел вперед.

– Вы – арестованы.

И тут опять взвыла кошка.

– Уберите вы эту псину! – вскричал полицейский, которому кошка подкатилась под самые сапоги.

Наверное, он пах целой вереницей бездомных котов.

Чехов был плох.

Он это видел.

И еще больше – знал.

И потому – спешил.

Ибо посредники его безумства неблагородно, но оставили его.

– Дай ему хоть умереть спокойно, – сказали.

И Тихоня ответил, что этому он, в общем-то, и не препятствует.

Однако…

– Доктор, вы могли бы?..

Эта фраза заряжена лукавством.

Да, врач ему нужен.

Но, безусловно, – психиатр.

Надо лечить не только душу, но и намерения.

Мобильно звучит: «Специалист по намерениям».

Но тут может быть не только врач.

Вернее, не столько медик, сколько, философ.

Идет второй год нового, едва початого, века.

Европа беспомощна перед чем-то глобальным и тоже, кажется, не имеющим названия.

Вернее, привычного названия.

Громогласу трудно говорить, кажется, оттого, что он застегнут на все пуговицы.

– А вы знаете, – начал Чехов, – почему застежки зовутся пуговицами? Тихоня подобострастно прискалился.

– От слова «пугать», – объяснил Антон Павлович. – Раньше этими штуками отпугивали злых духов.

– Что будет с нашей бедной литературой? – вопрос был напорным.

И Чехов вдруг обезоруживающе уточнил:

– После меня?

Тихоня замялся.

– Слово, само по себе, живет в глобальном масштабе. Это своего рода банк, куда заключены несметные богатства.

– И писатели должны постигать профессию банкиров?

Глаза у Чехова блестели.

Вошла жена.

А, может, кто и другая, но с манерами княгини.

– Значит, у вас ничего не болит?

Чехов обезоруживающе предупредителен.

Жена-княгиня произносит:

– Тебе вредно много говорить.

На дворе ослепительно от весны.

– Как вам душный мир наших посягательств?

Чехов явно преувеличивает хилый мир его умственных способностей.

Конечно же, он не знает, о чем речь.

И это к лучшему.

Есть повод уйти непонятым.

Но Книппер, – если это, конечно, она, – говорит:

– Знаешь, что сказал Фома: «Женщина, не умеющая врать – калека».

И тускло засмеялась.

Чехов попытался ей последовать, но закашлялся.

«Чахотка»… Чехов…

И Тихоня вдруг понял, что это фамильная болезнь Антона Павловича.

А у него какая?

Тиф?

– И еще он сказал, – продолжила супруга, – что если бы Бог забыл дать нам душу, многое потеряли бы те, кто знали, что она есть. Правда, забавно?

И Громоглас понял, что жена таким образом отводит от мужа грустные мысли.

И попытался вообразить себе того самого Фому.

Наверное, это какой-нибудь дворник или садовник.

– Когда от тебя ждут только мудрых мыслей, – начинает Чехов, – они, как правило, не приходят.

– А если приходят, то не к тем, кому нужно?

Его вопрос явно некорректен.

За окном вспыхнула воробьиная перебранка.

В комнату влетела бабочка.

Нарядная по-черному.

Чехов усмехнулся.

Так как уйти-то?

Жена, но уже не царевна, с ногами забралась в кресло.

В руках ее оказалась папка с какими-то бумагами.

– Пишут, – произнесла она сокрушенно, словно те, кто это делает, крадут огурцы с ее огорода.

Она театрально выхватывает какой-то листок.

– А вот опять Теф.

И поясняет Громогласу:

– Какой-то чудак фамилию Фета на себя перелицевал Теф, – правда смешно?

Тихоня опять по-собачьи прискалился, моментально сделав фамилии – Янохит.

Что-то не очень вразумительное. А – Чехов?

Вохеч.

Тут что-то есть.

А жена стала читать стихи. Видимо, того самого Тефа:

Чехов вскрикнул:

– Интересно!

Ну и что он хочет?

– Тут только совет.

– Какой?

– Избавьте себя от деломыслия и «вы выздоровете».

– Де-ло-мыслие, – в растяжку прочитал Чехов. – А когда ни мыслей, ни дел, тогда что?

– Смерть! – сам не зная зачем, выпалил Громоглас.

И стал прощаться.

– Спасибо, что вы нас повеселили. Я расскажу жене, как у вас это трогательно получается.

И Тихоня понял, что и эта женщина – подделка под то, что должно его окружать.

И ему стало горько.

Европа изнывала от ощущения, что ее предали.

Или – на худой конец – забыли, что она есть.

И возникло это оттого, что страны, которые входили в состав Европы, хоть и гундели друг на друга и, где могли, но покусывали в доступных местах. Но кровью не поили своих полей. Равно как в алое не красили и рек.

И скучно было царице Гордыне на своем троне.

Особенно после того, как поворачивала она свой взор на Россию.

Там и вовсе происходило невообразимое.

Шлялся по кабакам и постным забегаловкам какой-то оборванец, которым всем говорил, что он царь.

Бегал по присутственным местам мелкорослый картавец, уверяя, что он Ленин.

Стоя на коленях, народ вспоминал, кому надо молиться. И, не вспомнив, посылал дары своих душ Гордыне.

Все же, кто владел грамотой, твердили строки из пушкинской «Гаврилиады», где о Боге было сказано следующее:

Малограмотные, таким же образом, пахали.

И еще более безалаберно – жали.