– Троцкий прервал чтение.

Он уже привык прикладывать свою биографию к вновь открытым обстоятельствам.

Кем же является он в «когорте тех, кому под тридцать»?

Да, такой именно критерий запустил гулять по своему письму Боязник.

Конечно, начитавшись Маркса и почти ничего у него не поняв, Троцкий уразумел главное: нужно как можно больше и, по возможности, красочно, говорить.

Тогда о тебе уважительно скажут: «Оратор».

Тут нельзя путать с низменным «оратай».

Пахать – это не его стезя.

А потом он уже пострадавшая за идею сторона. Тюрьма и ссылка – это высший сейчас политический зачет.

Конечно, потребуется принципность – очень нелюбимое Троцким проявление характера. Но и тут можно правдиво притворится.

Ибо опыт кое-какой более чем имеется.

Однако, что же дальше пишет Боязник?

«Меня часто посещает одна крамольная мысль: а нужно ли народу жить лучше, нежели он живет в настоящее время?

Ведь призыв к несбыточному – есть препарация сказки.

Ибо рано или поздно поймется истина, которая ужаснет: русский народ не способен сделать себя счастливым.

И не оттого, что не знает, что это такое, а потому что за идею может только платить соплями, нюнясь перед кем-то, как ему тяжело.

А чтобы – с помощью хотя бы зачатков ума – помочь себе в этом, как правило, не идет и речи.

А вы же с вашим пресловутым Марксом хотите скрестить косу с серпом, чтобы получить гребенку для расчесывания волос в интимных местах. Истинный друг для народа тот, кто идет с кнутом, чтобы им выбивать дурь будущего счастливца.

Враг же несет пряник.

Решето пряников.

– Ешь, дорогой! А время потерпит. И борона не усохнет. И плуг – не зуб – из борозды не выпадет».

Сжевал прянцы, а поля-то остались пустыми.

Нет, дорогой Владимир Ильич!

Если ногти по локоть не обрезали, то и за ножницы нечего браться». Троцкий опять остановил чтение.

Его ело удивление: какое несоответствие являл этот человек по отношению к тому, кем казался и кем на самом деле был.

Это же артист всех времен и народов!

И в пору, когда он над этим размышлял, к его столику, – а он читал письмо в кафе, – подошла женщина.

– Я – графиня Мелик-Пашаева – сказала она.

Троцкий преклонил голову.

Ее глаза требовательно смотрели ему прямо в лицо.

– Кажется, вы читаете письмо, адресованное не вам?

– Удивлен вашей проницательностью.

– Тогда верните его адресату, – голос чуть срывист, но приятен.

– Если у вас мужское имя-отчество, то пожалуйста!

И он показал ей начало письма.

Графиня зарыла лицо в ладони.

– И тут обман! – простонала. Посидев немного, она попросила:

Закажите мне водки.

И уточнила:

– Русской.

Она выпила залпом.

Леончик, – сказала, был странным человеком.

Но не таким, чтобы презирать его за это.

Так Троцкий узнал, что имя Боязника – Леонтий.

Или, может, Леон, как принято называть у иудеев.

– Он был зашорено-умным, – продолжила графиня. – И видел впереди только одно.

– Что же? – осторожно спросил Троцкий, боясь, что его предположения окажутся неверными.

Но они – совпали.

– Смерть! – ответила графиня. – В ней видел он отраду бытия.

«Умереть, значит заслужить этого», – любил он говорить.

– Но ведь… – начал было Троцкий.

– Знаю! – замахала руками графиня. – Это было чудачество, которое он решил оставить на память всем.

– Кроме меня, – подчеркнуто уточнила она.

Следующую порцию водки она заказала себе сама.

Он предсказал массу событий, которые – с поразительной последовательностью – произошли.

Графиня на мгновение умолкла, потом шепотом заговорила вновь:

– Он считал, что предельным возрастом людей должно быть тридцатилетье. Если за две продуктивные пятилетки индивид не был способен себя проявить, нечего тогда быть балластом общества.

– Так ему было тридцать? – догадливо вопросил Троцкий.

– Да. И – ни днем больше.

Он погиб в день своего рождения.

Как он считал, – через паузу произнесла она, – так ничего и не сделав. Троцкий задумался.

У него шла к исходу первая, как определил Леонтий, «продуктивная пятилетка».

Но он тоже покамест ничего не сделал.

И перспектив у него на это никаких не предвидится.

– Вы не знаете, кто этот Владимир Ильич? – спросила графиня.

И он чуть не воскликнул:

«Ну, конечно же, Ленин!»

Но вовремя себя остановил, по касательной подумав: а где они могли встретиться и так въедливо вломиться в полемику друг с другом.

– А ведь я ожидала, – упавшим, словно срезанным с некой верхотуры, голосом, сказала графиня, – что предсмертное письмо его будет обращено ко мне.

Ведь мы были с ним друзьями.

Она поднялась и двинулась прочь.

Но от порога вернулась и попросила:

– Отдайте мне это письмо!

И добавила:

– Ведь оно вам ни к чему.

И, прежде чем он успел возразить, выхватила его из его рук и поспешно удалилась, оставив воспоминанием о себе нежный привкус дорогих духов.

Блок капризно изучал Тихоню, словно его представили ему на экспертизу, оторвав от других более приятных дел.

– И что вам от меня надо? – спросил он.

– Решительно ничего, – ответил тот.

Давайте разделим эти понятия, – Блок чуть подоживился: «Решительно» и «Ничего».

Его сбила с нравоучения громадная, какой-то особой породы, муха.

Вблизи она была серой, а как чуть отдаляясь, казалась черной.

Блок свернул в трубочку газету и – с нею наперевес принялся гоняться за мухой.

Преимущественно с нулевым успехом.

И уже через минуту его стала донимать одышка.

– Ну все равно никуда ты не уйдешь! – пригрозил он мухе. – В смысле не улетишь.

И в это время муха легкомысленно села вблизи Тихони, который, сделав совком ладонь, и изловил ее.

– Подождите! – вскричал Блок, поняв, что муха оказалась у Громогласа в кулаке. – Дайте я послушаю, как она жалобится.

Но муха не издавала ни звука.

– Да ее там просто нет! – вскричал он!

– Нет, есть, – зачем-то заспорил Тихоня.

– Если бы была, она бы зычела.

Есть такое слово «зычить».

Громоглас не ответил.

Он в самом деле не чувствовал, чтобы муха щекотала ладонь.

И потому разнял кулак.

Муха полоумно кинулась к потолку и там стала нарезать обезумелые круги. Потом она, почти вертикально спикировав, села на стол Блока и он, коротко замахнувшись, убил ее без хлопот.

Он положил ее на чистый лист бумаги, взял лупу и стал поученому рассматривать.

– Знаете, – сказал, – у нее мохнатое брюшко.

Вот взгляните.

Тихоня глянул.

Брюшко у мухи было отполированно гладким. Даже блестело.

И тут он вдруг понял, что великие все видят совсем по-другому, чем все прочие нормально-смертные.

– Так на чем мы остановились? – спросил Блок и вдруг предложил: – А давайте чай пить.

И достал бутылку водки.

После первой он сказал:

– Когда я выпью, то меня совершенно не тянет на чтение стихов.

Он отложил свой сборник, видимо считая, что гость захочет услышать его авторскую заунывность, свойственную почти всем поэтам, при чтении собственных стихов.

– А слушать вас в подпитии любите? – спросил Громоглас.

– Как прелестно сказано! – воскликнул Блок. – «В подпитии!».

И он пододвинул рюмку Тихоне:

– Не делайте из меня смертника-одиночку.

Громоглас пригубил.

– А вы тоже пишете стихи? – спросил Блок Громогласа.

– К сожалению, нет. Но я…

– А чем же вы занимаетесь?

Это было сказано так, словно кроме поэзии в мире не существовало никаких увлечений и вообще дел.

– Но я читаю стихи других.

– Оч интересно! – воскликнул Блок. – И подпадаю ли я под Ваш, надеюсь, изысканный вкус?

– Не знаю, – простовато ответил Тихоня.

– Я бьюсь, как муха в паутине! Вы читаете стихи авторов, которых не хотите знать?