Но и та, и другая были нарочито капризными, словно отсчет свой вели сугубо от женского начала.

Часто он задавал себе довольно банальный вопрос: зачем было выделяться? Что это ему дало?

Ответа не было.

Но был еще вопрос: «А что толку быть серой горушкой, когда в тебе гудит вулкан?».

Елена Оттобальдовна встретила его в Симферополе.

Блудным сыном он не выглядел, но какая-то застенчивость жила во взоре.

И мать спросила:

– Ты это можешь хотя бы чем-то оправдать?

Он бросил взор в небо, где нагрубло слоились тучи.

– Поступки, как вы мама должно быть знаете, – произнес, – не делают чести, когда они просто объяснимы.

Она ничего не ответила.

В морщинах ее лица, да и платья тоже, гулял сквозняк вселенной.

Ей хотелось улыбнуться.

Но этого не удавалось по одной причине, что ей было ведомо – он возвратился под надзор полиции.

А он-то, – что она могла заверить под любой присягой, – не был политически наэлектризованным. Марксизм же, в голом, оголтелом, можно сказать, виде, его не интересовал. Потому что он был человек искусства, жрец поэзии и миротворец живописи.

Его окружала музыка, где барабаны не играли главенствующей роли.

– Я не зря провел там время, – оправдывался он, – и многое, вопреки моему желанию, понял.

Мать молчала.

Для нее было важно другое – она его не потеряла в древней Москвы, которая больше столицы истинной законодательствовала и диктовала свою волю и власть.

Мир был слишком подл, чтобы пытаться в нем найти себе утешение. Но жизнь однообразно шла, бежала, плыла, – словом, продолжалась. И требовала, если не обновления души, то хотя бы попыток это сделать без ущерба для биографии.

А исход века уже накалился разного рода негативизмом, который исходил даже от великих.

Как медведь в своей берлоге, проснувшийся среди зимы и увидевший неприкаянность природы, вел себя Лев Толстой.

Метался, палимый чахоткой и лукавостью женщин, которые его окружали, Антон Чехов, искал безумства в пресной обыкновенности Александр Блок.

И это все надо было осмыслить, прочувствовать, оченить и предать анализу.

Они стояли на вокзале, все еще подвергнутые мыслями друг о друге, но уже и матери и сыну было понятно, один этап жизни потихоньку сбыт, теперь должен начаться новый. И, конечно же, не с «Путеводителя по Москве и окрестностям», которым запасся юный Волошин, когда собрался покорять Белокаменную.

Пусть не в первую очередь, но узнал он, что такое представляет из себя знаменитый загородный ресторан «Яр», в котором, как правило, выпендривались неожиданно разбогатевшие купчики и потухшие знаменитости.

А с одной цыганкой из хора он даже пытался завести нешутейное знакомство.

Волощину, как и Пушкину, захотелось через неприкаянность чуждой ему души ощутить собственную непоседливость и тоску по разного рода путешествиям.

Много слышал он об актрисе Сарре Бернар, о которой и по прошествии лет стонала вся Москва.

Свел он хоть и короткую, но все же дружбу с родственником Константина Юханцева, того самого, кто, служа в Обществе взаимного кредита, сотворил что-то такое неимоверное, что был не просто привлечен к суду, но и расстрелян.

Даже такое знакомство и то щекотало нервы.

Бродя по саду «Эрмитажа», он неожиданно столкнулся с самим Анатолием Дуровым, который вел на поводке льва.

Посещал??? и любительский кружок «Заря», в котором даже шли, не очень правда серьезные, но пьесы.

Словом, если говорить по правде, учеба Волошину не была в тягость, поскольку он мог ее разнообразить всякого рода встречами, знакомствами и другими, необременяющими психику мероприятиями.

Но стадность, стоит признать, увлекла его тогда более всего.

В Феодосии, куда они в конце концов добрались, Александра Михайловна Петрова встретила его с тенью того женского смущения, когда вдруг понимается, что морщинки у глаз не признак того, что долго смотрелось на обескураживающее яркое солнце.

Когда они остались вдвоем, Александра Михайловна произнесла только одну фразу, расшифровать которую было нетрудно даже тому, кто понятия не имеет в иносказательности:

– Что Бог не делает, все к лучшему.

Они листали им привезенные журналы и несколько раз смыкались головами.

И Бог, который, естественно, следил за всем этим, наслал на них Елену Оттобальдовну, и она благополучно увела сына в поджидавший их экипаж.

Предстояла встреча с Коктебелем.

Всего лишь встреча и не более. Конечно же, он вернется в Феодосию, сюда, где…

Карадаг, как пошутил возница, был на месте.

И сердолики, когда Волошин оказался на берегу, тоже наличествовали.

Даже Шекспира видел он в хороводной собачьей стае.

Но все же чего-то явно не хватало.

Хотелось плакать, но он смеялся.

Смеялся сухо и зло, словно внутри у него ожил вулкан неприятия всего святого.

Он не мог взять себя в руки, все клокотало внутри. И разумом поднималась неправота чего-то. Но – чего? Знал он и пагубу, к которой она ведет.

Но он к ней шел, полз, как ползет лягушка, загипнотизированная ужом.

– Господи! – вскричал он, воздев руки, наверняка уверенный, что его вопль будет услышан небесами. – Образумь!

Для иных жизнь продолжается детской игрой и в тридцать.

У Кобы она остановилась на пороге девятнадцати, а вовсе увела в суровую взрослость уже к двадцати двум.

А случилось это ранним ноябрем первого года двадцатого века.

Он не запомнил, кто первым произнес его имя, когда речь зашла о выборах в состав Тифлисского комитета РСДРП. Запомнилась тишина, которая воцарилась после этого предложения.

Словно его имя, отчетливо и фамилию заодно с уже приобретенной кличкой Коба, как бы разъяли на отдельные буквы, которыми вымостили узкую тропку в неведомое, уверенные в том, что именно ему выпадет жребий дойти до Млечного пути, пусть исторической, но мечты.

И когда были подняты руки, которые означили, что за него проголосовали единогласно, Коба почувствовал какую-то застенчивость, словно утаил от товарищей то, что, став потом их достоянием, если не огорчит, то уж разочарует непременно.

И тогда, как чайка над притихшим было заливом, взметнулась привезенная им из Баку газета «Брдзола», и кто-то сказал:

– Читай вслух.

И он как бы разом понял свое предназначение.

Сейчас людям нужно было слово.

Доброе и не очень, но только – слово.

Царская власть воспитала в народе немоту.

Все только слушали, что им внушала она. Церковь же из года в год, да и из века в век тоже, повторяла спорные, а, главное, нудные истины.

Нужна была свежая правда.

Кто это сказал?

Коба повернулся на голос.

Но глаза ожидающе были одинаковыми.

– Я понимаю свое предназначение, – медленно начал он. – И знаю, что оно не лежит в лоне праздных речей.

Чьи-то зрачки взблестнули интересом.

– Поэтому то, что вы уже знаете, я читать не буду. А скажу…

Слова лились медленно, но весомо, как вода из только что сбывшего свою горную прыть потока.

И главное, они были нужными, эти слова, ибо сходились во фразы, которые и уходили в запомненность.

– Если мне оказана честь, – продолжил Коба, – быть пропагандистом того, что нас сплотило и объединило, я сделаю все возможное, чтобы вам за меня не было стыдно.

Его слушали почти благоговейно.

А когда расходились, кто-то произнес:

– Мой дед говаривал: «Любить – роскошь, страдать – исключительность, а знать, что ты хочешь – победа».

Над собой, конечно.

А Коба безусловно знал, что он хочет.

Он был прерывистым, как ветер, который то и дело вспыхивал за окном.

Сновидений не было, как, собственно, видений без сна тоже.

Ибо за стеной дома царила кромешная ночь, дополненная наволочью, скрывшей от взора звездное небо.

Иногда, правда, перед полудремным взором возникала записка, на одной стороне которой было напечатано: