Последняя ухмылка, которой отдарился Всевышний по поводу его истовости служению веры, которую сочинили иудеи.

Он вспомнил одного писателя, который о своем творчестве сказал: «Я – ремесленник. Но мое ремесло венценосного характера».

Но именно этот писатель не замечал в своих романах плоскостопия морали.

Кто-то даже назвал ее подкопытной.

И еще – действие у него тоже было каким-то застрялым, остановившимся в неизвестной позе.

И все это – к тому же – портила муравьиная кислота, только с виду казавшиеся острыми, суждений.

Тот раз, когда Коба прочитал: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма», что именно тот же ехидник воскликнул:

– Так этот же поэтическая строка! Давайте напишем совместное стихотворение на тему «Манифесты коммунистических партий».

Он сделал паузу и добавил:

– В соавторстве, конечно, с Марксом.

– Он богохульствует! – останавливал его рабочий Котэ Каландаров, и, обращаясь к словоблуду, добавил: – А если не интересно, то выметывайся отсюда вместе со своей хеврой.

Коба глянул на рабочего с благодарностью.

– Читайте дальше! – попросил Котэ.

И Коба начал:

– «Все силы старой Европы, объединенные для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».

Какое-то время передохнув, Коба пошел плодить вопрошания:

– «Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая, в свою очередь, не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?».

Коба опять сделал паузу.

– «Два вывода вытекают из этого факта, – продолжил он. – Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами. Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказке о призраке коммунизма противопоставить манифест своей партии.

Манифест составили и подписали – глухо закончил Коба, – вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс».

Кружковцы, без команды, поднялись.

А через несколько дней, под маркой встречи Нового, второго года двадцатого столетия, и была проведена в Батуме нелегальная конференция представителей социал-демократических кружков.

На этой конференции Кобу избрали руководителем Батумского комитета РСДРП.

Море не просто штормило, оно бесновалось. Утлые суденышки у набережной буквально не находили себе места.

И вдруг к одному из них – юркому и верткому ялику даже на вид – подошли двое.

Оба в дождевой одежде, потому спервоначалу лиц было не различить.

Но вот один из них ловко поймал ялик за цепь, подтащил почти вплотную к берегу и крикнул:

– Садись!

Второй, хоть не совсем ловко, но оказался в ялике, чинно, однако, усевшись на банку.

И тут на берегу без платка и чего-то сугревного на плечах, появилась женщина.

– Что вы удумали? – закричала. – Даже серьезные суда все в бухте. Куда это вас понесет?

Мужчины что-то ответили. Но ветер растерзал их фразы на отдельные слова, а то и четвертные части их.

Но намерений своих, судя по всему, не оставили. И тут женщина, ловчее их обоих, впрыгнула в ялик.

– Тогда я тоже с вами поплыву! – вскричала она и с неким торжеством села за весла.

И эта выходка погасила решимость мужчин.

– Ладно! – сказал один из них. – Мы подчинимся тебе, но спор остается в силе.

– О чем? – спросила женщина, которую укутал своим дождевиком один из несостоявшихся мореплавателей.

Они не ответили.

Потом Коба долго клял себя за эту, в общем-то, ребяческую выходку.

А произошла она после первой же его встречи с батумскими кружковцами.

Особенно Кобе понравился рабочий Котэ Каландаров.

Вопросы его были не только по существу, но и не содержали какого-либо подвоха, что свойственно начинающей чувствовать прилив всяческих сил молодежи.

Но один ехидник все же там был. У него на лице причудливо прикрепленная, полузатеняя его, находилась женская вуалька.

Рядом с ним находилась девка вызывающего толка, которая, кажется, снабжала его – в свою очередь – своим ехидством, подшептывая те вопросы, которые он должен был задать.

– Вы согласны с утверждением, – обратился малый к Кобе, – что обмануть можно всех, кроме себя?

Отвечая, Коба смотрел на девку и видел, что ее черты своей ломанностью напоминали силуэт какой-то близлежащей или, скорее, близстоящей горы.

И то ли это, то ли иное какое обстоятельство, но раскалило его душу.

И он стал говорить то, на что ранее у него не было физического, что ли, настроя.

– Да, – начал он, – мы обманываем себя, когда стоим у иконы, бубня молитву, хотя отлично знаем, что Бог еще никому не помог.

– Но есть он хоть?

Этот вопрос задала девка.

– Я считаю, что Бог – это человеческая совесть. Если она наличествует, значит, с верой у вас все в порядке.

Кто-то кинулся записывать это его изречение.

А девка, казалось, жглась о его раскалившуюся душу. Но, видимо, больше всего боялась его охлаждения, ибо тогда кончится кайф, который она ловила, что-то нашептывая одному, но одновременно слушая другого.

И тут вдруг, может именно по ее наущению, вскинулся ехидник и, обращаясь не столько к Кобе, сколько ко всем, кто находился вокруг, спросил:

– А позволите немому почитать стихи?

И тут же рядом с ним поднялся верзилного толка парень и стал плодить разного рода жесты.

– А-а, – сказал ехидник, – опять же, если вы не возражаете, переведу то, что он сочинил. И через какое-то время начал:

Немовавший на мгновение остановил жесты, словно хотел, чтобы переводивший его ехидник точнее донес смысл всего, более смело насказанного.

И. может, по губам, не удостоверяясь, что тому это удалось, продолжил демонстрировать свои жесты. Да так, что переводчик, видимо, едва успевал за ним:

Кажется, девка чуть подскульнула.

Словом, как-то высказала свое отношение ко всему, что читалось, а может даже происходило.

И ехидник, коротко глянув на нее, заключил:

Взойкнула девка.

Но восторга в исполнении других не последовало. И когда ехидник понял, что благодатная возможность, собственно, сорвать серьезный разговор не удалась, и, видимо, что открыл, что Коба не из тех, кто подстраивается под чью-либо оголтелость, и кинул тот самый вызов:

– Мы – сыны моря и гор, – поймем вас, почти равнинных жителей, когда переживем общий страх.

Голос ехидника был звонок и таил в себе предчувствия, что Коба или притворился непонимающим, о чем, собственно идет речь, или, чтобы снять с себя бремя обязанностей, скажет что-то типа: «Раз что-то удерживает, уступи».