– Хватит! – мрачно остановил его Блок.

Тихоня повиновался, хотя и сказал:

– Вечно один куплет остается.

– Не куплет, а строфа, – поправил его Блок. И вдруг, уставившись на него, спросил:

– И зачем это вы мне все читаете?

Громоглас сник.

Ему и самому увиделась никчемность его этого посещения, где самым значительным было убийство мухи.

Вернее, не сам ее факт, а процесс, который этому предшествовал.

И еще. Тихоня никак не мог ухватиться за то величие, которым, по всеобщему мнению, обладал Блок.

Зашел, видимо, кто-то из поэтов. Они желчно глянули друг на друга.

– Чем озабочена пишущая половина человечества? – обратился пришлец к Александру Александровичу.

– Ожиданием, когда подобные вопросы иссякнут, – ответил Блок.

– А вы… – обратившись к Громогласу, говоривший чуть подзаикнулся… – насколько я понял, сугубо читающая часть общества?

– Внемлющая, – не очень охотно ответил Тихоня.

Тогда я готов вас не огорчить.

И пришлец начал:

Блок слушал собрата с той же капризинкой, с которой встретил и Тихоню.

Но, когда тот окончил читать, ничего не сказал.

Зато тот, увидев неожиданно ожившую муху, пытающуюся, но не имеющую возможность взлететь, сказал:

– А говорят, он мухи не обидит.

И, смахнув ее со стола, раздавил сапогом.

«За любовь к мерзавцам проведение готово простить любую сумму грехов, которую сумела наметать личность за свою жизнь».

Это – лозунг.

И – призыв дерзать.

Люди останавливаются у плаката и настраивают свои «мерзометры» на нужную волну и перед их мысленным взором возникает тот, на кого в другое время они никогда бы не стали уповать, а теперь говорят:

– Будь вечен, как вот этот камень, который я брошу в огород другому. Я люблю тебя до потери чести и совести и всего прочего, что люди прошлого боялись или не хотели терять. В моих руках вечность преображения и только ты достоин быть главным среди великих. И пусть всегда у тебя все будет лучше, чем ты хочешь.

Если бы земля умела гореть, она бы горела у них под ногами.

Но все было честно, ибо любой человек в России не знал, что такое вражда и даже злоба.

Просто, он понятия не имел, что подобное существует.

И когда ему говорили, что кого-то можно не любить. Или – того хуже – ненавидеть. Человек просто терялся, не зная, как все это можно понять и, тем паче, принять.

Слышал он о том, что где-то живет вражда.

Но это было так далеко, что даже не хотелось думать, что оно есть. Сейчас много говорят об «Обществе альтернативных чувств».

Толком никто не знает, что это такое.

Но слухи ходят, что, вступивший в это общество, теряет чувство реальности и начинает творить такое, что ни у кого из ныне живущих не укладывается в сознании.

Еще говорят, что ставшие членом этого общества как-то особо продуманно изменяют своим супругам.

Как это, наверное, унизительно.

У тебя есть жена или муж, а ты…

Есть еще и «Копилка многоточих».

Говорят, раньше, когда ее не было, люди говорили такие слова, от которых штукатурка падала и карнизы обваливались.

Да что там карнизы – балконы падали.

И еще в копилке находится энергия недосказанного.

Ну а, вообщем, народ созидает как может и может так, как созидает.

И все – с радостью.

И даже с песенкой.

Молодые люди пришлись Ильичу ко двору.

И Зиновьев, и, вослед за ним заявившийся Каменев, обосновались тут очень кстати.

И глянулись они Ленину именно свой разностью.

Зиновьев был явный позер.

Вымогатель, – хоть и без стажа, – женского внимания.

Но его донжуанство было, можно сказать, управляемым.

Тем более, что новые знакомства он заводил с удивительной легкостью и естественностью.

Каменев был другой.

Того больше тянуло на политическую фразеологию.

Поэтому именно от него можно было услышать словосочетания, недоступные другим.

Например, в рассуждении о царизме он употребил:

– Уступки государя напоминают мрачный оптимизм гробовщика, что на его веку безработице не бывать. Потому что смерть – это главная форма управления обществом.

В естественный период адаптации друг к другу, Ленин заметил, что ситуация не правится так, как надо, потому решил поговорить с друзьями-соперниками по отдельности.

– Ну что я здесь могу сказать, – начал Зиновьев о Каменеве, – он – динамичное звено. Придает всему, чем занимается, особый, почти без сбоев, ход.

– А слово «почти» можно расшифровать? – хитро, сугубо по-ленински, прищурился Ильич.

– Он искусственно создает культурное отторжение свойства от понятия.

Ленин хлопнул Зиновьева по колену, поскольку они сидели, выставившись друг перед другом.

– А если это вывести за скобки? – настойчиво продолжил свою вопросительную серию Ильич.

– Я бы сказал так, – заключил Зиновьев, – если вы меня не обвините в тавтологии: он надежен своей безнадежностью.

Каменев же, как-то незаметно даже для Ленина, свел разговор к частности на общее, например, сказав:

– Качество политического класса зависит не от количества тех, кто его, собственно, представляет, а от искоренения двойственности познания.

Потом, мало видеть факты, надо вывести их на широкий горизонт.

Причем, без ссылки на прошлое.

Ленину стыдно было признаться, что многие фразы Каменева он с удовольствием использовал бы в своих работах.

А Григорий продолжал:

– Некоторая горечь, конечно, портит вкус предощущения будущего.

И этой горечью является неверие некоторых политиков в то, что революция – удел неизбежности.

Так у Ленина разговор с Каменевым о Зиновьеве не получился.

И может, к лучшему.