– Ну что же, – сказал хозяин, – имена написаны. Теперь настало время не уронить их достоинств.

– Они деньгами чагонули, – услышал Коба разговор двух молодых грузин. Интересно, подумал, как можно чагонуть деньгами, когда в его обиходе они у него всегда внатруску.

Причем, в очень негустую.

Баку дразнился парадным сентябрем.

И настроение было ему подстать.

И потому, наверное, витали стихи.

Которые он, конечно, тут же забывал.

Повторяя, как данность и – все.

Баку исходил пожеланием того, чтобы лето кончилось, а оно по-настоящему еще не началось. Каспий жил автономностью от суши. На нем возникали и ломались штилем локальные штормеца.

И только монотонно гвоздил в берег прибой, чем-то напоминая тщету упрямого, но уже отчаявшегося человек.

Кипарисы грозили небу своими перстами. Коба же казался себе сдвинутым, но еще не пущенным с горы камнем, способным повлечь за собой целую лавину. Но какая-то легкота мешала начать, в общем-то независящее от него движение. Поэтому требовалось что-то еще, до конца неведомое, чтобы сумела состояться смычка городов????????

Коба шестой или восьмой раз оказывался у причала. Почему четное число. Да потому, что в воспоминании жила детская игра, когда нечетность была как бы вне закона.

К морю до сих нор тянуло истинного горянина, не для того, чтобы возмечтать возле него о чем-то высоком, а то, что заметил он за собой, не сказать, что слежку, но что-то в этом роде. Какая-то невзрачная личность подозрительно часто стала попадать под надзор его внимания. И именно тут – на набережной – можно было попытаться избавиться, как в ту пору говорилось, «от хвоста».

Коба попетлял по припортовым закоулкам. А когда вышел из них, то столкнулся с тем, кто, как ему казалось, за ним следил.

– Ты кто? – в упор спросил его Коба.

– Эль дар, – ответил тот.

– А почему за мной шпионишь?

– Чтобы узнать, заметил ты это или нет.

И рассказал, что игра Багирова на мальчишке, выдвигающем стул, не окончилась. Он придумал что-то в виде собственной контрразведки. А Коба нужен был сейчас невредимым и свободным по той причине, что активно готовился к выпуску первого номера «Брдзолы».

После встречи с Эльдаром опять надолго поселилось недоумение в душе Кобы, зачем все это нужно купцу, и не простому, а элитному, аж первой гильдии?

Они вышли к небольшой долине, где было несколько кучновато от собравшихся. И среди них был Ладо Кецховели.

– Ну что, товарищи, – сказал он. – Я только что из «Нины». Нас всех можно поздравить…

И Коба увидел первый номер газеты, в которой была и его статья. И это, наверное, знали многие, потому как со всех сторон раздалось:

– Читай!

Он читал медленно, с остановками, чтобы текст, как его зовут в типографии, лег на душу живыми фразами, и его никто не торопил. Кончалась статья так: «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзолы», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Подпись твоя? – спросил кто-то.

– Нет, – ответил Коба, – это обращение от всей редакции.

– Ну что же, поздравляем! – понеслось со всех сторон.

– Первый блин и не комом! – сказал кто-то.

– А у нас еще одна радость, – произнес Эльдар.

– Какая же? – поинтересовался Коба.

– А вот у Сергея Аллилуева дочка родилась.

– Это хорошо, – сказал Коба. И поинтересовался: – А как же назвали?

– Надежда.

– Ну, надежда нам сейчас нужна как никогда.

– Ну повесите меня, – проговорил царь, – а дальше что? Объявите безработным палача.

– Нет! – вскричала толпа. – Вздернем всем министров.

– А когда и с ними покончите?

Народ умолк. И стало ясно, что ему тоже нужен был подсказчик. И тут слово взял Бог. И сказал с небес:

– Хоть я еще и не товарищ, а всего-навсего Господь, – то подскажу вам единственно верный путь. Прежде, чем казнить других, убейте Гордыню.

– Кто такая и где она есть?

– Она живет в каждом из вас и олицетворяет собой один из семи смертных грехов. Лишите ее жизни и вы обретете бессмертие.

И вдруг из толпы раздался картавый голос:

– А кто он такой, Бог, чтобы нам указывать. Ведь царь только что даровал нам свободу. Поэтому делаем, что хотим. Небо улыбнулось зарницей и умолкло.

– Так кого прикажете казнить? – спросил палач.

– Всех! – воскликнул взъерошенного вида товарищ в котелке.

– А ты кто? – спросили его.

– Дьявол, – ответил он.

– И почему ты решаешь за всех?

– Потому что все – это я.

Как вот сто рублей мелочью соединить в одну общую ассигнацию.

– Значит…

– Да. Все, что вы говорили – это были мои мысли.

– Значит, нам теперь нечего сказать?

– Почему? Тренируйтесь в поддакивании. И еще – в аплодисментах.

– А что это такое?

– Я знаю! – вскричал Ленин. – Это хлопанье в ладоши после очередной архиглупости.

– Ну что у вас дальше по сценарию? – спросил царь у Дьявола.

– Выбор героев будущей книги.

– Но меня вы хоть оставляете? – спросил Бог.

Ему никто не ответил.

– А меня? – поинтересовался царь.

– А…

– Владимир Ильич! Конечно же! – вскричал Дьявол. – Вам, как у нас в Преисподней говорится, и копыта в руки.

Дьявол немного подумал и сказал:

– Остальных героев книги подбирайте по своему образу и подобию и по усмотрению, которым располагаете. Мы не только на вас полагаемся, но и надеемся.

– А как же с Гордыней быть? – спросил Ленин.

– Пока отдайте ее замуж за Плеханова. А там видно будет. Но ни в коем случае не казнить. Она – наша Жанна д’ Арк.

На этом глава тысяча девятьсот первого года окончилась.

Много бы полиция дала, заранее узнав, что в доме преподавателя воскресной рабочей школы Е. С. Согоровой по Пушкинской улице, 13, проживает тот, за кем они должны вести непрерывную и неусыпную охоту.

Это в самом начале Коба позволил себе побаловать себя юной несдержанностью и не достигшим зрелости откровением.

Поэтому – без особого возражения – слушал высказывания других, пытающихся объяснить, почему чахнет общество и какую роль в этом играет наступление на малограмотность рабочих.

А предводимая никчемностью молодежь, естественно, теряла ориентиры.

Но вокруг еще ликовала жажда позерства. Оттого, видимо, на зеленом древе познания появилась первая прожелть.

Но уже многим было понятно, что разбитая дорога ведет к своей жуткой неминуемости.

И он, Коба, ушел в эти просмоленные сумерки, ушел, поверженный желанием как можно яснее представить себе картину неизбежности.

Иногда, утомленно глядя в лица не очень его понимающих людей, он впадал не сказать что в уныние, но в какое-то состояние прострации.

Ибо необъяснимая схема жизни и непонятные мотивы смерти героического характера прошлого не сказать, что не вдохновляли, скорее не наделяли какими-то ориентирами.

Марксизм был глыбой. Нетронутой, как все вечное.

А рядом, как обезумевшая муха о стекло, билась сиюминутность.

Коба не мог быть как все.

Точнее, не имел права.

Без объяснения обстоятельств.

Не очень решительные, но делая наскоки на Бога, он долго потом испытывал внутри себя пустоту, как ступа, у которой внезапно прохудилось днище.

Толчея гудит, а потолченного ничего.

Гений воскликнул бы: «Остановись, мгновение!».

Мгновение остановилось и превратилось в вечность.

И логика победы восторжествовала.

Но им провозглашенные лозунги чахли, как цветы, политые кипятком.

Он много знал, но, как ему казалось, не умел донести этого до страждущих, изводя свой интеллект на пустяки, бросаясь в какие-либо пустые доказательства и диспуты.

И вот ему однажды пришла вполне логичная мысль: «А не искушение ли это все Божье?».