Но услышав в образовавшейся тишине, как за окном беснуется ураган, а значит и злит до потери рассудка море, он твердо сказал:

– Я – готов!

И этим как бы подтвердил, что у него есть своя особая страсть, не сходная ни с чьей другой, а потому еще и неописуема.

И взор его – со стороны – казался гротом, внутри которого жил монах с пугающими глазами, которого, однако, никто не видел.

И тут пустяковый говорун понял, что нужен желанный отказ от затеи, которая еще не переросла в неуступчивую решимость.

– Давайте оставим наше испытание до воскресенья, – предложил он.

– В этот день Бог вряд ли возьмет мою душу, – смешковато бросил Коба. – Поэтому вполне подходит среда.

А уловка ехидника, естественно, была понятна всем.

До воскресения шторм на моря сгаснет и тогда спор попросту решится вничью.

А на второй, тот самый средний день, и произошло то, что описано было в начале. Только женина, что не дала этим упрямцам уплыть, явно была подговорена ехидником.

Но это, собственно, можно соотнести к деталям, которые украсили ситуацию.

Они – все трое – выбрались на берег.

И направились в ближайший кабак.

И там Коба увидел ту самую девку, которая на прошлом занятии, как ему казалось, вдохновляла ехидника на глупости.

Рядом с нею сидел немой.

Но, к удивлению Кобы, он разговаривал.

И тут в кабак не очень уверенно, как в хрустальный зал, вошел парень.

– Меня зовут Михаил Челидзе.

Он коротко оглянулся и предложил:

– Давайте дальнейший разговор продолжим на улице.

И интеллигентно пропустил вперед Кобу.

– Мы слышали, – сказал он, когда они оказались на морозном ветру, – чем у вас закончились вчерашние занятия.

И вдруг, просительно сморщась, заклинающе произнес:

– Не ходите к ним больше.

– Почему? – поинтересовался Коба.

– Это люди провокаторского толка.

Он захватил в легкие побольше воздуха и продолжил:

– Есть среди них, конечно, и рабочие. Но, в основном, всевозможные клерки, которые ходят на занятия ради ехидного увлечения.

Про себя Коба отметил, что так оно и было.

– А нам нужна серьезная учеба.

Так заключил Челидзе.

– Мы когда-то, – продолжил Михаил, – пытались объединится с ними, потому, что они как бы исповедуют программу общего развития.

Но – ничего подобного.

Сплошная пошлость.

Больше в кабак Коба не вернулся и, как он потом узнал, весь день простоял в него пустом стакане цветок, наверно воткнутый туда той самой девкой, которая вела перешепот с богопричинным ехидником.

Коба не мог однозначно ответить ни на один вопрос, который задавал себе сам.

Если бы судьба распорядилась, что он оказался богат и знатен, не тянуло бы его так на революционную борьбу?

С долей лукавства можно воскликнуть: «Конечно же! Дух бунтарства у меня в крови!».

Но так ли это, проверить не дано, поскольку Иосиф Джугашвили, сын сапожника, не богат и не знатен.

А вот тот, кто сидит сейчас перед ним, имеет и то, и другое.

Его имя Петр Исаевич Багиров.

И зовется он купцом первой гильдии.

– Нам нужна печать! – говорит.

И слово «нам» звучит как булыжник, брошенный в застекленную витрину.

Зачем все это ему, вообще-то богатому человеку?

К нему как-то в обсерваторию тоже приходил один купец.

Так тот был более понятен, ибо приценивался, сколько будет стоить, чтобы одну из вновь открытых звезд назвали его именем.

– Все превратиться со временем в прах, – откровенничал он, – и богатство ухнет неведомо куда или его растащат по себе наследники, не имеющие ко всему этому благоприобретению ни малейшего касательства. А звезда, она, знай себе, будет сиять. Звезда Автондила Гогнидзе.

Уходил тот купец из обсерватории в печали. Астрономы, как он считал, оказались людьми черствыми. Да и бескорыстными тоже. Словно помешали бы им лишние деньги.

Утешило его неожиданно другое.

– А может так быть, живу я, звезда под моим именем светит, а помру, ее другому какому-нибудь передадут.

Коба сказал:

– Все в высшей власти.

– Это ты здорово сказал! – заоживел глазами Гогнидзе. – Не под пятой у Бога, а в распоряжении той самой высшей власти. Интересно, сколько будет стоить, чтобы устроиться туда хоть рядовым приказчиком?

После ухода купца Коба долго размышлял о тщеславии.

И – по касательной – вспомнил одного горийского дурака, который – на базаре – тем и занимался, как – плевками – сгонял с арбузов мух.

Когда же его спрашивали, зачем он это делает, дурак отвечал:

– Чтобы яйца, более этих арбузов, не отложили.

А потом он ехидно прищурялся, довольный, что до этого никто не додумался.

Багиров не был дураком.

Но была у него непонятная, как и у горийского причудника, привычка.

Он везде с собой, заместо четок, носил пук искусственных цветов и, говоря, все время перебирал их.

Даже казалось, наиболее яркие использовал как знаки препинания.

Порой, замечал Коба, на Петра Исаевича нападала какая-то обреченность, и он не мог сказать, доживет ли до вечера, или…

Хотя, видимо, вот это «или» он и не мог вообразить в каких-либо достойных подробностях, тем более, ощутить неминуемый безысход.

Все он мог вообразить, кроме своей смерти.

И, может, все это и было поводом бросить свои деньги «в прорву неведомого», как кто-то назвал борьбу за лучшую долю неимущих.

Багиров перебирает цветы, а Коба ищет удобного случая, чтобы сказать, что они со своим товарищем Ладо Кецховели уже выпустили первый номер газеты, которую назвали «Брдзола» или, по-русски, «Борьба».

Но «Брдзола», как считает Коба, да и Ладо тоже, звучит романтичнее, что ли.

«Борьба» же воспринимается как нечто отрывочное.

В Баку все иначе, чем в Тифлисе.

Главное, тут еще не пронюхали, чем занимается купец Багиров, примолуя каких-то бездомных грузинят.

А там уже, как говорится, раздули кадило.

У всех на устах все та же демонстрация, которая всколыхнула весь Тифлис.

Искусственные цветы, – а они вырезаны из цельных веток – с призвоном потарахтывают в руках Багирова.

– Надо, чтобы печать охватила все Закавказье, – говорит купец.

На один из искусственных цветков села божья коровка, приобретя похожесть на капельку крови.

– Газеты должны получать, – продолжал свою мысль Багиров, – не только в том же Тифлисе, но и в Батуме, Кутаиси, да и в Чегатурах, наконец.

У Кобы щекочет где-то под сердцем.

На такой размах они с Ладо, если честно, не рассчитывали.

И вот когда разговор почти иссяк, и появился на пороге Ладо.

– Вот! – сказал он торжественно, и положил перед Багировым первый номер газеты.

Глаза Петра Исаевича дрогнули.

– Ты писал? – спросил он у Кобы, указав на статью с неопределенным названием «от редакции».

Коба опустил глаза.

– Это программная статья! – воскликнул Ладо. И – на запальчивости – стал читать:

– «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзола», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Ну что ж, – сказал Багиров, – «Первый блин», вопреки русской поговорке, не стал у нас комом.

И он сдул с цветка, не думающую с него улетать, божью коровку.

Эта записка адресовалась Елисабедашвили. Учителю.

И была она настолько замысловатой, что ротмистр Джакели так ничего и не понял, о чем говорил некий арестованный Иосиф Джугашвили, описывая красоты неведомых ему гор.

Начальству же ротмистр доложил, что Джугашвили в камере не почувствовал себя подавленным, что регулярно делал гимнастику и замирал похоже на молитву, хотя при этом не крестился.

Но главное, что удивило Джакели, Джугашвили два или три раза сорвал тюремное буйство. То есть пору, когда заключенные безумствуют без конца и края, шумя в камерах, громя все и ломая то, что попадет под руку.