Однако вспомнились слова Якова Эгнатошвили, который оплачивал его учебу в семинарии, сразу после того, как Сосо ее бросил:

– Из монастыря два пути – к Богу и на панель.

Конечно, это заело.

Но не до той степени, чтобы мстительно ответить:

– За чужой счет учеба не в счет.

Но обидно было, что борьбу за лучшую долю людей Эгнатошвили сравнивал с развлечением на панели.

Вот почему свои планы он держит далеко под спудом.

Он целый день пытался вспомнить, где вычитал или услышал фразу: «От ожидания счастья нельзя устать».

А сегодня Ленину казалось, что он именно устал.

Только, кажется, неведомо отчего.

И еще ему казалось, что этому способствовала география его пребывания.

Именно Швейцария.

И Цюрих, и Берн, да и сама Женева – были городами людского пресыщения, тихого уютного благополучия, не намекающего ни на землетрясения, ни на наводнения, ни на другие природные безумства.

Швейцария жила даже без пожарки.

Во всяком случае, Владимир Ильич не видел, чтобы здесь что-либо горело.

– И это несмотря на то, что наша «Искра» тут постоянно вспыхивает.

Это он сказал Розалии Землячке, активному агенту «Искры», только что прибывшей из Одессы.

Ей было двадцать пять, но она не казалась наивной девушкой.

Даже представилась как вполне взрослая женщина:

– Розалия Самойловна.

Единственное, что он не уловил свойственного барышням ее возраста, это остатка девичьей невинности и понимания сути естества, заключающегося в желании нравиться противоположному полу.

Они пили чай, и она говорила.

Хотя я приехала сюда, чтобы слушать, – начала Розалия, – но сперва, мне кажется, стоит рассказать о том, что и определит тему нашего дальнейшего разговора.

У Ильича засвербело чуть подъядовитить свою улыбку.

Но он этого не сделал.

Облик Землячки не позволил.

Он был слишком правилен и категоричен, если так можно сказать об облике.

Кажется, ей никогда не читали стихов.

И не признавались в любви.

И глаза ее не ведали слез.

А может, он все это выдумал?

Попутно.

Для разнообразия бытия.

Чтобы создать идеальный образ женщины-борца.

Ведь Крупская на эту роль явно не шла.

«Минога».

Она многое растеряла после того, как лишилась этого прозвища.

Словно оставила эту глубину, на которой к личности приходит что-то близкое к аскетизму.

Сейчас ее заедала обыкновенность.

Даже домашность.

– Одесса, – продолжала Розалия Самойловна, – город сиюминутных увлечений. Рыдания и смех там ходят в обнимку как брат и сестра.

– Значит, на серьезность отношений и рассчитывать не стоит?

В словах Ильича прозвучала легкая подначинка.

Но и ее уловила Землячка.

– Но «увлечение» и «развлечение» хотя и имеют там один корень, но живут в разном значении.

Он отметил про себя определение «живут».

В ней тоже жило что-то противоречивое девичьему естеству.

Не родилась же она с соской, на которой было написано «революция».

А как это смешно бы было – пустышка с таким словом.

Ведь от него, как сказал один священник, будь оно рождено вместе с человеком, повяли бы цветы Эдема.

– Осторожничать в нашем городе, – продолжила Землячка, – значит навлечь на себя подозрения всех, кто на них только способен.

– Значит, риск ваш вечный спутник? – уточнил он.

– Нет, попутчик.

И она пояснила:

– Только в Одессе знают разницу между этими двумя понятиями.

– Ну а каков у вас рабочий класс? – поинтересовался Ильич.

– Галдежный, – ответила она.

Ленин чуть прибавил косинку к своему взору.

– И о чем же он галдит?

И этим как бы обезоружил ее от мысли, что он не знает этого слова.

Разговор, примерно, такой:

– «Когда же будет так, как могло бы быть».

И когда вдруг подумаешь, что это и есть момент, чтобы открыть им глаза…

Она подзадумалась.

– Они начинают говорить совершенно о другом? – попытался угадать Илиьч.

– Как это не прискорбно, но именно так. Причем делают вид, что до этого и не пытались сетовать на жизнь.

Но есть и такие.

И она стала декламировать неведомо чье стихотворение:

Она, видимо, подумала, стоит ли читать дальше.

– Вот эти – романтики «книги и фиги», – как они о себе говорят, ближе к нам.

Но уж больно несерьезны.

И Ленин представил себе Землячку, выступающей в каком-то из таких увеселительно-развлекательных клубах.

Что она там говорит?

И он задал ей такой вопрос.

– Я сначала – безусловно и честно – принимаю их правила.

Говорю, например, что-то о «игре обобщения».

– А что это такое? – спросил Ленин вполне серьезно.

– Это вид идеального на фоне ложного, – ответила она.

– В пословице это бы запечатлелось так: «Чем дальше в лес, тем больше дров».

А какая суть в этих, в общем-то, противоположных понятиях?

– Намек на парадокс.

– Значит, – заключил Ленин, – там живет Ея Величество Демагогия?

– С первого взгляда, да.

– А – со второго?

– Дальше комментарии сужаются до понятий.

– А не наоборот?

– В том-то и фокус. Ведь порой жест бывает не только намеком на предмет.

Она помолчала и продолжила:

– Загадка трудной жизни в утверждении, что все идеальное – ложно.

– А разного рода разгул?

– Это крайность, убивающая счастье.

– Мудрено живете, – заключил Ленин.

– «Изысканно-адски», – заметил один из завсегдатаев клуба «Пустей мармышки».

– И такое есть?

– Еще бы.

Розалия Самойловна уехала, а Ленин долго жил под впечатлением этой встречи.

Землячка как бы чуть-чуть приоткрыла дверь в мир, где инакость правит определенностью.

Где все вроде бы так, и вместе с тем, не так.

В том же Тифлисе, или там, в Москве, на заводах люди подвержены влиянию коллективного познания.

В Одессе всяк биндюжник индивидуален.

Словно для него так и не подобрали в жизни стандарта, как одежду по росту.

Надежны ли одесситы, он еще не знает.

Но сосредоточивать себя только на них Ильич Землячке не рекомендовал.

– Непременно побывайте в Екатеринославле, – напутствовал он.

А когда Розалия ушла, долго размышлял о художнике Врубеле.

О его знаменитом – таинственном – Демоне.

Ибо именно его черты уловил он в облике Землячки.

Макс не знал почему, но его долго еще томил сам факт, что Гамлет носит его фамилию, или, наоборот, коли учесть их взаимный возраст, потому он страшно обрадовался, когда мать сообщила, что сосед все же не Волошин, а Волощин.

И вот разница всего в одной букве и внесла некое успокоение.

А жизнь его в Москве все больше и больше накалялась до той степени, что начала жечь не только тех студентов, что были вокруг, которых он буквально сминал своей доморощенной эрудицией, но и тех, кто надзирал над всем, что творилось тогда в политическом безумстве молодых людей.

И вскоре Максу было предписано возвратиться в Феодосию и не меть больше дел с университетом.

В Крым он ехал с чувством проигравшего сражение полководца.

Именно проигравшего, а не потерпевшего крах.

С самых первых шагов в университете он затеял некую игру, сперва в заметность, потом в борьбу с ней.