А ему нужно было другое время года.

Более жесткое, что ли.

Если не осень и зама. То хотя бы лето.

Зной, пыль и так далее.

А то запах одних фиалок.

И еще в душу влезал какой-то внутренний покой. Этакий намек на идеальное будущее. Или на происк бесконтрастности.

Но ведь отрицательные события вряд ли отменишь.

Равно как дух посягательства на вечность.

Он везде присутствует там, где начинает вызревать фактор коллективного безумства.

Владимир Ильич отник от всяких иных размышлений и четко произнес:

– Необходимо вооружение пролетариата. Нужна народная милиция.

Это гарантия нашей полной победы.

Он переломил надвое листок бумаги.

На одной стороне написал:

«Впередовцы».

На другой:

«Началовцы».

– «Вцы», «вцы» – ов-цы!

Надо с ними быть настороже. Как с волком вместо собаки, на охоте.

– Важно всех обхитрить.

Или лучше сказать по-русски «объегорить».

Хотя рядом нет и намека ни на одного Егора.

Сплошь другие имена.

Порой не из святцев.

Вспомнив о «началовцах», Владимир Ильич ринулся к этажерке, где и лежала у него стопка газет «Начало».

Навскидку полистал, что попалось.

Ничего вразумительного.

Сплошная демагогия.

Краем сознания, подумал о Луначарском.

Вроде и умный человек.

Да и талантливый тоже.

Но ушел к «впередовцам».

Зарысил впереди телеги.

Хотя с ним порывать окончательно не стоит.

В Цюрихе с Луначарским придется плотно побеседовать.

А Швейцария ликовала.

Без всякого повода.

На всякий случай.

А может оттого, что установилась хорошая погода и на нее буквально обрушилось цветение.

Владимир Ильич бродил по улицам Цюриха, гулял по скверам Берна.

Но везде его преследовала мысль только о России, где рухнула монархия и установилась та непонятная власть, которую, даже не имея дефекта речи, нельзя произносить без картавости – «временное правительство».

И если еще к этому добавить, что его обладатель фамилии его с буквой «р» – Керенский, то безусловно станет понятно, что дни неустанно чувствующих себя правителей на строгом учете у неумолимой в своей бесстрастности Истории.

Всерьез и надолго придут только они, большевики, и которых приведет к победе именно он, в миру Ульянов, в мире Ленин, в дальнейшем уповании гений Коммунистической Вечности.

Но сейчас он почти в западне.

А вообще-то, даже без «почти».

Вот шкондыляет безногий солдат.

Осколок, долетевший сюда с фронта.

Война сурово держит Европу в своих клещах.

И гибнут люди.

Пока что просто так, ни за какую-то там идею.

А тут обживалась мода дарить друг другу бумажные цветы.

Словно это был намек, что все настоящее и первородное там, где граница между «есть» и «был» исчисляется мгновением.

Встретил знакомого.

Конечно, эмигранта.

Разговор почти ни о чем.

– Как правило, – говорит знакомый, – достойная жизнь та, которой живут другие.

Впереди возникли невыразительные черты несостоявшегося парка.

– Научитесь красиво прозябать, – вновь гнусит знакомый, – и вы станете героем для подражания. Хоть каждому хочется обрести какое-то неестественное достояние.

А Ленин думает: куда же денутся тогда нытики?

Под словом «тогда» он подразумевает революцию. Не эту, полуигрушечную, почти шуточную, картаво разбросанную по России плакатами и лозунгами.

– Благородство, – тем временем говорит спутник Владимира Ильича, – это кусочек льда, брошенный в кипящее вино.

Это уже интересно.

– Я однажды сказал Льву Толстому, – повел знакомый свой рассказ дальше, – что вырос на его книгах. Но мне стыдно в этом признаться. «Почему?» – спросил он меня. И я ответил, что они были слишком сложны для моего поколения. И терзался от его имени.

Ленин на мгновение остановился.

– И что сказал Толстой?

– «Не переживайте зря. Я сами читаю себя с отвращением».

– Да, это ответ гения, – произнес Владимир Ильич. И через мгновение добавил: – Истинный писатель тот, который работает на будущее.

Наверно, Ленин пропустил, что-то из ранее сказанного его знакомым, иначе не услышал как бы что-то ранее декларированное:

– Только умный может оказаться в дураках. А у того, у кого появляется корявая возможность доскрестись до совершенства, вряд ли уступит ее другому.

Наверное их возможность захватить власть тоже назовут «корявой».

Но какое это имеет значение?

Важен результат.

И не только он.

Но и ощущение своей правоты.

Причем во всем сразу и не в каких-то частностях в отдельности.

Разговор был не из тех, о которых распространяются, что они состоялись.

И больше тут присутствовал спор, похожий на разрядку духа.

– Вы – транжира фамильного серебра, – сказал Владимир Ильич, отодвигая от себя массивную сахарницу с изваянными по краям ее ангелами. Ибо хорошо знал того, с кем сейчас вел речь. Он, как говорится, чужой судьбой готов был влезть в свой гроб.

Да, да! Предлагал невероятное: чтобы Ленин очутился в России в гробу.

Тоже в фамильном, как и серебро, из которого они пили чай.

– Давайте остановимся на том, – сказал Ленин, – что дареный сюжет ничему не обязывает. Я никому не скажу, что подобное предложение исходило именно от вас. Но варианты на предложенную вами тему возможны.

Швейцария напоминала вечную невесту на выданье.

Она как бы хвасталась своей ничейностью. Суммировала и хранила в неприкосновенности свои предпочтения.

Но старалась не оглашать их при посторонних, поскольку была наводнена разного рода шпионами и соглядатаями.

Поэтому Владимир Ильич не исключал, что в уютном эмигрантском доме нет такого укромья, из которого пристально не следят за каждым его жестом, не говоря уже о словах, которые, – знали почти все, когда-то канут в хранилище собрания сочинений.

Да, именно сочинений.

Ибо его жизнь будет сплошной книгой со сквозным сюжетом, куда, спрессуясь, уместится время, способное до этого без особых хлопот течь и убывать.

– Есть еще одна мысль, – сказал хозяин застолья, раскуривая ненавистную Ленину трубку, но в своем доме хозяин – барин, – проехать непосредственно через Германию, можно сказать, легально.

– Интересно, но варварски непонятно, – констатировал Владимир Ильич.

– Ну коли совершить обмен баш на баш, как говорят в России, – продолжил очередной, как считал Ленин, выдумщик.

– Озеро на кабак или кукушку на ястреба? – всхохотнул Ленин, вспомнив такую поговорку, которая бытовала когда-то в Казани.

– В России, – тем временем не принимая шуток, продолжил эмигрант, – много интернированных немецких граждан.

Ну, дальнейшее можно было не договаривать.

– Это – мысль! – вскричал Ильич. – Только надо ее подать так, чтобы она изошла бы от тех, кто далек от политических пристрастий.

Ленин, однако, умолчал, что активно разрабатывал план возвращения на родину через Францию и Англию.

Итак возникли какие-то перспективы. Правда, весьма призрачные.

Но это было больше, чем ничего.

Предлагаемое же выглядело не столько сугубо авантюрно, но как-то солидно, что ли.

И он произнес:

– Давайте пробовать.

Дом был покинут тайно, через черный ход.

А в гостиной долго еще горел свет, и если кто-то наблюдал за этим особняком со стороны, тот наверняка был уверен, что беседа грандиозно затянулась, может превратившись в конце концов в утешительную пьянку.

– Ну что тебе сказал он? – спросила Надежда Константиновна, едва Ленин переступил порог своего обиталища.

– Сначала чай! – вскричал он.

– А там разве вы общались всухую? – спросила она.

– В том доме была демонстрация серебра, а я…

О, это Крупская знала!

Владимир Ильич терпеть не мог пользоваться фамильной посудой.

– Столько чуждых мне губ ее ласкали, – говаривал в подобных случаях он.

Его рассказ она выслушала внимательно. Но одобрила вариант весьма сдержанно.