Третий вид друзей можно сравнить с условно съедобными грибами. Эти дружат с тобой тогда, когда ты успешен или чем-то знаменит.

Выкинешь – не важно какой, – но фортель, и они тут как тут.

По-собачьи преданно смотрят в глаза. Особенно любят, когда он говорит. Или читает вслух. Не важно что.

Коба, понимая истинное значение всех, как-то ровно видит себя со всеми категориями друзей.

Но предпочтение, естественно, отдает первой из них.

И не потому, что они уж особо преданы и надежны. А что с ними интересно. А это, прямо скажем, очень важно во все времена.

– Ну как там? – спросил Камо, имея ввиду Гори.

– В смысле социального положения, – чуть отойдя от удивления, сказал Камо, – все стоит на прежнем месте.

Он еще думал, что их подслушивают.

– Психологическая же основа… – он чуть понизил голос: – «Тит, в глазах которого презрен отверженный…».

И Коба понял, что последняя фраза это ни что иное, как часть псалмы четырнадцатого, совершенного в изречении Давида. И что за этой цитатой стоит банальное: его ищут и в Гори. И, наверное, побывали у матери. И та теперь дрожит за его судьбу.

И, конечно, сейчас весь резон двинуться именно туда, в Гори. С одной стороны, успокоить мать, даже сделав ее своей соучастницей, с другой…

Тут очень заметны границы интеллигентности на фоне, в общем-то, хулиганской атмосферы.

Коба взглянул на своего друга.

Он уже добродушно освоился с тем, что диктовала неизбежность. И – улыбался. Одновременно как бы смеясь над своей одеждой.

Коба же носил обычно то, что подчеркивало, можно сказать, повышенную жалость к себе.

Как кто-то когда-то сказал, что Коба, а тогда еще Сосо, выпечаливал все вокруг. Даже трава, кажется, чахла, по которой только что проходила его стопа.

Но именно эта одежда делала его свойским, можно сказать, в любых обстоятельствах по банальной причине.

Оказавшись среди не в меру прилично одетой публики, он неотразимо острил, и печать пренебрежения медленно отходила на второй план.

Хохотно встретив его в затрапезье, те, кто одевались попроще, считали, что он хочет чуть опуститься ниже их, чтобы ни у кого язык не повернулся просить взаймы.

Ну а у «латников», как он звал тех, кто щеголял в залатанной одежде, были с ним, как сказал какой-то уличный дедок, «полюбительские отношения».

– Трудно осмыслить события, которых не было, – сказал Камо, и Коба понял, что кто-то посторонний пристроил ухо к их разговору.

– А я люблю смотреть, как пасутся кони, – опять же вроде бы никудышниной ответил, а скорее, констатировал Коба.

И вдруг Камо зашептал:

– Только честно. Ты чувствуешь свое предназначение?

И Коба положил ладонь ему на плечо:

– Пойдем, – сказал.

И они медленно покинули рынок.

Мать ахнула, но отстранилась от двери. Пропустила в дом.

– Что с тобой, сынок? – спросила.

Коба подошел к кувшину с водой, высоко воздев его над головой – пил.

– Меня будут искать, – сказал.

– Кто? – спросила Кэкэ.

– Все, – ответил он.

И мягко, как бы чувствуя себя на миг, но в безопасности, прошелся по комнате.

– Я уйду в пещеры, – сказал он.

– Но там… – было завозражала мать.

– Амирхан мне поможет, – перебил ее сын.

И он ушел. Но не в город духов.

Ему долго не открывали, все расспрашивали, кто он, да откуда, потом на пороге появился заспанный Юсиф.

– Ты? – удивленно отшатнулся он, увидев перед собой Кобу.

– Как видишь.

Пауза была длиннее Куры от истока до устья.

За это время успел выглянуть Мешкур.

И он удивился не меньше брата.

– Как ты тут оказался? – спросил.

– Почти как и ты – ногами вперед.

Затем на крыльце появился Акрам – последний из братьев Наибовых, и сказал неожиданное для всех:

– А я тебя ждал.

Они зашли в дом.

Кто-то из женщин уже принес вино.

– Как будет назваться революция, которую вы готовите? – уже после первого глотка спросил Юсиф.

– Социалистическая, – ответил Коба.

– Ну а после нее куда люди ринуться? – не унимался сапожник.

– К коммунизму, – был ответ Кобы.

– Значит, – резюмировал он, – подметок много износить придется. Поэтому моя профессия не учахнет.

– А бабы будут бабами при любой власти, – сказал Мешкур. – поэтому моя ювелиристика не пострадает.

Акрам же, долго не участвуя в разговоре, вдруг произнес:

– Все зовут меня Угрюмым Вором. Может, наконец, наступит для меня такое время, когда я развеселюсь.

Они попили вина, поболтали кто о чем, и – на заре – незаметно сопроводили Кобу к развалинам старого замка, к тому самому круглому камню, с которым, по легенде, забавляется, когда ему нечего делать, Амиран.

В полдень, неведомо какими путями узнав где он, мать принесла ему еду.

– Сынок! – сказала. – Покайся и покорись. Может, власти тебя простят и церковь не отлучит от своей обители.

Вот, сказывают…

– Мама! – остановил ее Коба. – Я не заслуживаю такого твоего сокрушения. Но вместе с тем я твой сын и тебе трудно пожелать мне чего-то иного, кроме добра. Поэтому самый важный для меня путь тут, который я сейчас выбрал.

Мать ударилась в слезы.

С ними и ушла.

Теперь до вечера.

Ибо даже отступники от веры или, как их зовут, изверцы, хотят есть.

Оставшись один, Коба нашел место поукромнее в одной из загогулин центральной пещеры, и обрел там позу Будды.

Успокоение долго не приходило.

– Я пришел к своим друзьям, – произнес он вслух, – и они не приняли меня.

И тут он был прав.

Но только, как говорится, отчасти. Потому как пришел не к друзьям, а к хорошим знакомым, то есть, к тем, с кем в свое время водился, если так можно это посчитать, на всякий случай.

Таковым был Самуил Хухашвили, которого все звали Жирняк.

Так вот Жирняк, завидев его, так растерялся, что Коба хохотнул ему в лицо:

– Да не с Того я Света, не бойся.

Тогда-то он направился прямиком к матери, еще не уверенный, что там его не ждали те, кого он избегал.

– Я пришел к своим врагам, – продолжил Коба молитвенный причит. – И враги раскрыли мне свои объятья.

Значит, часть негативной энергии я сбыл и начинается тотальная пора очищения.

Он вспомнил двух племянниц, той же Ханы Розу и Мардаса Нинель, проверяющего из Питера Мирунсина и Пану, ту самую, которая не дала ему остаться нецелованным.

Образы этих людей всплывали перед ним и гасли, как гаснут свечи, которым пламя пережимают не боящиеся огня пальцы.

Вот пошли какие-то складушки: «Сночевал не дома – не тобой мята в дому солома».

«Жутко подумать, что женка от тебя разны захажни сочинят. То есть, захаживает не туда, куда по чести надобно».

Потом попало в его сознание слово «распустилось», и он стал распускать его на некое, не совсем понятное прядево.

Потому и сказалось вроде бы и совсем некстати: «Распушка».

Непутевая дорога, которая ведет неведомо куда – тоже «распушка», тут уж от понятия распутничать.

Верба распустилась тоже…

А вот, почудилось, наступил тот вечер, который скупал у неба звезды. Только одна едва заярчит, он ее – раз и к себе в торбу.

Пустил в садок, что сочинен по руслу речной старицы, в куге-камышах там упрятал.

Отдышался от приневоленной работы.

И – опять же за бесценок – хвать еще одну звезду.

На этот раз, кажется, безымянную.

И вдруг – явился чей-то голос и изрек, что религия – это не заблуждение людей, фанатично верящих во что-то или в кого-то, а знания, которые в какое-то время народились из ничего, а может, наоборот, от чего-то, чтобы быть узнанным в более поздних цивилизациях.

Религиозные знания тем удивительны, что им никто не решается противостоять.

Потому – что противостоять можно действию, но не знаниям.

Поэтому следует заучивать те или иные явления и проявления развития общества.

Человеческое тело давно не представляет тайны для науки. А в бездну души даже заглянуть никто не удосужился.