А она тем временем произнесла:

– Порою мне жалко планету как маленькую девочку, которую хочется погладить по голове. Она как бы находится вне внушаемости, то есть, ощущения глобальности.

Они расстались уважительно и навсегда.

Макс переехал на другую квартиру.

Вот что вспомнилось ему в затхлой комнате Мота в пору, когда тот обрабатывал каким-то снадобьем полученные накануне поранки и ссадины.

Окончив свое, как он выражался, «дурнодело», Мот, на руках, прошелся по комнате, потом произнес, медленно встав на голову:

– Если бы люди понимали самую простую истину, что без мира не бывает жизни, они бы не враждовали.

Мне кажется, существует какая-то изначальная неприязнь в человеке, заквашенная на его сути.

И он рассказал, как один страховщик, когда он работал под куполом цирка, отпустил веревку, чтобы…

– Он хотел увидеть, как состоится смерть того, кто каждый день рискует.

Зачем?

Ответа на это не даст даже Бог.

Мота спасло то, что он успел схватиться за поперечину перекладины, которую не успели убрать после выступления клоуна-эксцентрика, и, сделав немыслимый вираж, оказался притиснутым к балюстрадке, которая отделяла от манежа первые ряды.

И это так взволновало клоуна, который продолжал бубнить последнюю фразу: «А грушишки-то сладенькие».

Зато зал неистовствовал.

Ему казалось, что все это было так ловко и рискованно задумано.

И в это же время к Моту пришла какая-то, по всему видно, циркачка.

Она была всклокочена, словно ее вытащили из корявого сна.

Корявым был и почерк, которым она изложила какую-то просьбу в оставленной ей записке.

– Видишь, – кивнул Мот, – когда за ней закрылась дверь. – Никак в себя не придет.

Он углубился в чтение неожиданного послания.

– Ну, это уже плутография, – сказал, прочитав то, что было поведано в записке.

А там стояла только одна фраза: «Мот! Я от тебя забеременела».

– Да! – произнес Мот, однако, без улыбки. – Лучше бы мне вчера ни за что не цепляться. И в этот миг в его комнату вошла еще одна женщина.

Она – молча – показала на то место, где у людей двоятся ноги.

– Дай ей ножницы, – попросил Мот, все еще стоя на голове.

Так Макс узнал, что приходившая была глухонемой.

Теперь настала пора объяснить, почему Макс, собственно, оказался у Мота.

Именно здесь Макс сбывал свою заметность.

А все дело началось с того, что едва оказавшись в университете, он тут же включился в разного рода диспуты, споры, прочие какие-то проявления собственной гордыни и глупости.

А поскольку последней было еще предостаточно, он начал количеством мелькания перед очами, которые запоминают впрок не только то, что надо, то очень скоро был взят, как в то время кто-то сказал: «На замет, чтобы держал ответ».

И хотя за ним не водилось ничего такого, за что можно было бы по-хорошему угнетать, эта заметность всех и насторожила.

И – под шумок – стали на него списывать разные, другими учиненные бузотерства.

И тогда-то Макс повстречал Мота.

Его истинная фамилия была Мотолыгин.

И с ней бы он, ежели бы не взял себе какого-либо циркового псевдонима, и скончался бы.

Но однажды ему повстречалась молодая курсистка по фамилии Лыгина. И он ей, в порыве неведомых ему от рождения порывов, предложил:

– Раз ты истинная моя половина по фамилии, выходи за меня замуж.

И они поженились.

И вот тут-то и началось самое примечательное.

Вскоре Мот, тогда еще Мотолыгин, вдруг понял, что не способен быть мужем.

Нет, не в том смысле, что был несостоятелен как мужчина.

Тут все более чем в порядке.

Он уже через неделю или две понял, что жена ему просто не пара, она не та, на которую не только что уповать, а кивать более чем зазорно.

Она терпеть не могла цирк.

– Тогда зачем же ты за меня пошла? – спросил Мот в запале.

– Чтобы не огорчить, – просто ответила жена, обкусывая ногти.

Они развелись тихо.

Без слез и упреков.

– Ну а поскольку я теперь лишился своей половины, – патетически произнес тогда еще Мотолыгин, – то пусть она вберет в свою фамилию и половину моей.

Так он стал Мотом.

Конечно, злые языки утверждают, что кликуху эту он себе придумал оттого, что – в свое время – промотал имение своего батюшки, которое – опять же по словам знатоков ситуации, – было нешуточным.

И вот нынче, замазывая свои раны, Мот говорил Максу:

– Писатель или поэт не должен подстраиваться под общество. Общество должно дозреть до него.

Другое дело – актер. Его хлеб – это безумие умных.

Он обмакнул в снадобье квач и, продолжив свое занятие, повел дальше и речь:

– Лучшие в мире актеры – это умалишенные.

Был у нас один дурак. Так вот он, помазывая себя дегтем, бубнил: «Сколько ложек дегтя не пью, а сам все мед и мед».

Он отложил квач, отодвинул баночку, в которой было снадобье, и вдруг спросил:

– Хочешь, я тебе стихи почитаю.

Макс, блаженно его слушая, кивнул.

И тот начал:

Макс вяло поаплодировал.

– Что, плохо? – спросил Мот с таким напором, словно в случае, если Волошин его отвергнет, немедленно вызовет на дуэль.

– Нет, напротив, – ответил Макс. – Только как-то куцевато.

– Это я тоже заметил, – признался Мот.

А теперь послушай вот это.

И он встал с головы на ноги.

Другое стихотворение было совсем иное и по тематике, и по мастерству.

Да и по исполнению тоже.

Ведь он его читал в пору, когда голова у него, как и положено голове, находилась вверху.

Эти стихи чем-то дернули.

В буквальном смысле.

Макс подался вперед и всмотрелся в исшрамленное лицо Мота. Вообразил его, одетого в монастырские тона, поскольку он все время носил что-то попугайское.

Вот и сейчас начал обряжаться в полосатые штаны и разноцветную куртку.

Кстати, где-то он читал об обманчивости тех, кто несет на себе крест покорства.

Он уже точно и не помнит – в Китае то было или в Японии, но случай произошел такой: повстречали в каком-то глухом месте двенадцать по азиатским меркам дюжих молодцов трех монашек-замухрышек и решили с ними повеселиться как с женщинами.

– Раздевайтесь! – приказали они.

Те покорно сняли с тебя верхнюю одежду.

– Дальше! – не унимались балагуры.

– Так тело наше, – возразила старшая из них, – принадлежит Всевышнему.

– Я тут Бог! – приблизил к ней свое лицо один, еще безбородый юнец.

А потом случилось то, что нападавшие меньше всего ожидали.

Монашки – в какой-то миг – обрели боевую стойку и – уже через минут все двенадцать богохульников лежали на земле и молили о пощаде.

Поскольку это описывал путешественник, который был свидетелем происшедшего, то у Макса нет оснований ему не верить.

И вот он сейчас представил себе Мота, который тоже бредет по дороге и какие-то…

– Не понравились тебе стихи? – вдруг спросил циркач.