Харизма Петра была наиболее полезным ресурсом в распоряжении римских епископов по мере того, как начиная с III века они с возрастающей силой претендовали на то, чтобы быть арбитрами вероучения на всем пространстве Церкви. Ни один папа до Льва Великого, правившего в середине V века во время Халкидонского собора (451), и на самом деле никто после него не мог претендовать на статус главного богослова, а город – на статус центра бурного богословского спора или разногласий. Знаменательно, что единственное исключение из этого правила – диспуты вокруг монархианских взглядов относительно Христа (см. с. 168–169) – имело место в конце II века, когда преобладающим языком в церкви Рима оставался греческий и по-прежнему крепкими были связи с Востоком. Позже два выдающихся богослова, писавших по-латыни – Тертуллиан и Августин, – оба были уроженцами не Италии, а Северной Африки. Притязания пап на особое место в жизни Вселенской церкви пришли все же от гробниц апостолов и с конца III века усилились из-за последующего поворота истории.

Реорганизация императором Диоклетианом всей империи, проведенная в 290-х годах, едва ли могла бы показаться римским папам особо уместной: в конце концов он готовился стать одним из опаснейших врагов Церкви. Тем не менее она имела для города важные и далеко идущие последствия. Диоклетиан перенес реальный центр управления империей в четыре другие столицы, расположение которых делало стратегически более удобным для императоров решение проблем на ее северных и восточных границах: это Никомидия в Малой Азии, Сирмий на территории нынешней Сербии, Медиолан – нынешний Милан, и Августа Треворум – нынешний Трир. Императоры никогда больше не возвращались в Рим на постоянное жительство. Когда же Церковь стала скорее союзником и бенефициарием императоров, нежели жертвой их гонений, отсутствие светской власти в древней столице обернулось тем, что христианский епископ получил возможность расширить свою власть и упрочить свое положение. К концу IV века благодаря такому сочетанию преимуществ греческим епископам стало предпочтительнее во многих трудноразрешимых спорах обращаться за поддержкой к папам, чему наиболее заметным примером может служить «Томос» папы Льва I в Халкидоне.

Константин I очень помог этому процессу, придав христианству официальный статус. Между тем в Риме император столкнулся с одним препятствием: он действовал в условиях тех ограничений, которые налагал город, чье монументальное и храмовое наследие было отражением славы врагов христианства. Несмотря на то что Рим уже не был в подлинном смысле столицей, Константин наделил церковь этого города целым рядом христианских сооружений, которые, с одной стороны, послужили образцами для будущей христианской архитектуры, а с другой – сохранили своеобразие. Так или иначе, их величие стало основным элементом, которым Рим очаровывал западных христиан, и эти здания, из поколения в поколение производившие столь захватывающее впечатление на паломников, заслуживают того, чтобы остановиться на них подробнее. Во-первых, наличие у Фавсты, жены Константина, земельной собственности, полученной ею в наследство, позволило императору построить монументальный храм в границах городских стен – базилику, посвященную Спасителю, которая была и остается кафедральным собором епископа Рима, а позже получила новое посвящение и стала называться Латеранской базиликой святого Иоанна. Многие проекты базилик, построенных в следующие века, следовали ее плану и архитектурным формам на разных уровнях величия или простоты. В то же время, в отличие от древних архитектурных чудес города, этот храм не находился на каком-то известном и хорошо заметном месте; другим важнейшим христианским строительным проектам тоже надлежало осуществляться вне стен города.[575]

Чувство чего-то радикально нового, происходящего с христианством в этих других архитектурных дарах, подчеркивается тем фактом, что – в рамках христианской архитектуры – им не особо подражали. Чудовищно умерщвленного диакона Святого Лаврентия, снискавшего свой мученический венец в середине III века, когда он был изжарен живьем, почтили монументальным сооружением, U-образным в плане, подобно усеченному римскому цирку, образующим большое крытое кладбище для тех, кто желал получить посмертную память благодаря погребению рядом с этим особо почитаемым святым.[576] Несколько церквей в Риме времен Константина, напоминающих в плане здания цирка, по-видимому, имели то же самое предназначение, что и цирки в древнеримском обществе, будучи местами для встреч большого числа верующих христиан – не только во время богослужений. Возможно, эти сооружения также служили осмысленным триумфальным напоминанием о том, для каких целей временами использовались цирки: прежде чем христианам была предоставлена свобода, их там мучили и убивали. Новый режим не стеснялся напоминать Риму о множестве христианских мучеников прошлого, и, помимо тех, кто действительно принял смерть, их числу суждено было изрядно умножиться в легендах.

Любопытно и определенно знаменательно, что Константин, похоже, сделал довольно мало для такого мученика, как святой Павел, в лучшем случае скромно переместив этого святого в его новую загородную гробницу; но он осуществил внезапное продвижение культа Петра – куда больше, чем Апостола язычников, – посредством громадных пожертвований в строительство того, что стало самым большим храмом в Риме. Это здание будет сохранять свой первоначальный облик вплоть до XVI века, когда его перестройка обернется серьезными последствиями (см. с. 663–664).[577] Подобно творению Константина при гробнице святого Лаврентия, даром императора Петру была не базилика для собраний и не церковь или собор для общины, а огромное сооружение, предназначенное для захоронений, погребальных ритуалов и паломничеств, происходивших под покровительством этого святого. В конечном счете оно получилось в виде Т-образного креста в плане, с алтарем в полукруглой апсиде, в точке соединения горизонтальной и вертикальной линий Т. Хотя строительство крестообразных в плане храмов впоследствии широко развивалось и на Востоке, и на Западе, такая структура была необычной для ранней церкви, и при том, что зачастую эта крестовидность понималась как воспоминание о Константиновой победе Крестом, в действительности она оказалась архитектурной случайностью. Первоначальное сооружение находилось у соединения горизонтальной и вертикальной линий, так что гробница Петра располагалась в его центре, перед алтарной апсидой. Позже с западной стороны был пристроен монументальный неф, по обе стороны которого находились боковые нефы, образуя обширное пространство, способное вместить тысячи людей, подобно церквам, имевшим, как храм Святого Лаврентия, в плане форму цирка.[578] Можно представить, как использовал это трехнефное сооружение крайне благочестивый сверхбогатый Паммахий в начале 390-х годов, когда для поминовения своей умершей жены он устроил трапезу для огромного числа бедняков, заполнивших все это место, чтобы святой Петр безмолвно благословлял эту грандиозную тризну из своей гробницы на востоке. Христианская благотворительность гармонично сочеталась с публичным утверждением того, какое важное место в городе принадлежит этой великой аристократической семье.[579]

Храмы Святого Лаврентия и Святого Петра свидетельствовали таким образом об особой заботе, которую проявлял этот только что ставший христианином император о смерти и достойном погребении – заботе, контрастировавшей с отношением к этому самого Спасителя. Кажется, что в христианской вере Константина интересовали, в основном, война и смерть, хотя кто-то может и возразить, что его озабоченность погребальной сферой следует из титула Pontifex Maximus, которым он обладал как император. Этот первосвященник Рима традиционно имел попечение о проведении погребений, так что, возможно, Константин рассматривал обеспечение христиан местами для захоронения как некий отголосок этой обязанности. Но даже если допустить такую вероятность, все равно интересно, что среди прочих обязанностей первосвященника его особенно беспокоил обряд погребения. Константин, как и некоторые его преемники вплоть до конца IV века, посещал христианское богослужение только по совсем особым случаям, поэтому неудивительно, что церкви, предназначенные для собраний, не были предметом его первостепенного интереса.[580] Помимо храма Двенадцати апостолов в Константинополе, предназначенного для его собственного погребения, и той заботы, которую проявляла его семья о Гробе Господнем в Иерусалиме (см. с. 218–220), император построил целых шесть погребальных церквей в Риме, способных вместить тысячи христиан как после смерти, так и при жизни. Похоже, это был дар его подданным-христианам, параллельно дарованию привилегий, которые были пожалованы только их духовенству. Независимо от каких бы то ни было личных соображений, щедрость императора позволяет живо осознать, какое особое внимание к достойному погребению проявляла долгое время христианская религия (а следовательно, по-видимому, и ее Бог).[581]