В религиозных вопросах Цельс занимает позицию агностика; однако он почитает старых римских богов, ибо на них держится общество, к которому он принадлежит. Возможно, притязания Иустина Мученика на древность христианства были ему известны, ибо он подчеркивает как раз его новизну среди религий. Равно раздражают его и суеверие восточных культов, и неразумность христиан, воздающих божеские почести недавно казненному плотнику. Однако, как ни вздорна, на взгляд Цельса, их вера, христиане опасны своей распространенностью и тесной сплоченностью: христианство – это настоящий заговор, направленный, по мнению Цельса, в первую очередь на впечатлительную молодежь. В результате христианской пропаганды император может остаться без защитников и «дела земные перейдут во власть самых диких и беззаконных варваров».[312]

Около 180 года, когда Цельс писал эти слова, для его римских читателей они приобретали новое и пугающее значение. Во II веке империя перестала расширяться: максимального размера она достигла при императоре Траяне (годы правления 98–117), присоединившем к Риму территории нынешней Румынии и Ирака. Но затем приграничные народы начали ответную атаку – и это означало, что отныне римским императорам придется постоянно иметь дело с угрозой нападения на границах. В течение многих столетий народ за народом являлись на Запад из глубин Азии; и теперь очередная волна переселения народов вызвала смятение среди центральноевропейских племен, заставив их искать убежище южнее и западнее – на территории Рима. Впервые Рим столкнулся с этой опасностью зимой 166/167 года, когда замерз Дунай и тысячи лангобардов, переправившись по льду, опустошили римские провинции в Центральной Европе. В начале III века положение на восточных римских границах стало еще серьезнее. Новая иранская династия, Сасаниды, освободив свою страну от ига соседей-парфян, горела желанием отомстить греко-римскому миру за все унижения, причиненные Персии Афинами, Александром Великим и последующими эллинистическими монархами (см. с. 57–61). Основатель династии, шах (царь) Ардашир, ясно заявил о своих намерениях, взяв себе имя древнего персидского царя и завоевателя Дария. В 260 году сын Ардашира Шапур предельно унизил римлян, захватив в плен императора Валериана – тот умер в плену.[313]

Все это было бы еще не так катастрофично, оставайся империя единой и под управлением достойных властителей. Хотя в I веке не один император, не выдержав психологического напряжения от ответственности за величайшую в западном мире империю, скатился в безумие, в дальнейшем власть перешла в руки череды в высшей степени мудрых и компетентных правителей – династий Флавианов и Антонинов (69–192). Однако последний из Антонинов, Коммод, тоже сошел с ума: в конце концов прикончил свою любовницу Марцию, когда она попыталась его убить (она была христианкой – обстоятельство, породившее у великого историка XVIII века Эдварда Гиббона один из лучших его ядовитых пассажей в адрес христиан).[314] В 192 году хаос и мятеж выдвинули нового императора: им стал армейский офицер из Северной Африки Септимий Север. Его сын, занявший престол после него, унаследовал отцовскую жестокость, но совершенно не унаследовал политического здравомыслия; Септимий умер в Йорке в 211 году – и с тех пор, вплоть до прихода к власти Диоклетиана в 284 году, едва ли хоть один римский император умер естественной смертью. Для империи настали ужасные времена, о коих лучше всего свидетельствует молчание – то, что об этих десятилетиях до нас не дошло почти никаких известий.

Падение лидеров пошатнуло всю политическую систему. Вплоть до IV столетия большинство властителей, как и короткая династия Северов, приходили к власти с помощью военного переворота. Эти императоры, не имея традиционной легитимности, всецело зависели от поддержки их армией. «Живите добродетельно, с армией будьте щедры, со всеми прочими суровы», – учил Септимий сыновей на смертном одре: из этого совета они приняли к сведению лишь второй и третий пункты.[315] Армия как в постоянных приграничных войнах, так и в гражданских смутах сделалась институтом первой необходимости, вся внутренняя политика теперь была направлена на обеспечение армии; чтобы платить солдатам, правительство поднимало налоги, и разоренные люди бежали из городов и деревень, причем многие присоединялись к шайкам разбойников. Распространение разбоя, в свою очередь, требовало усиления армии – так образовался порочный круг. Нищету увеличивала инфляция, вызванная безрассудным снижением ценности денег: в результате многие слои общества переходили на меновую торговлю.

Только мощью Римской империи можно объяснить то, что ей удалось пережить кризис III века. Такой же кризис охватил в это время Парфянскую империю – но она погибла, и на протяжении тысячи лет римские императоры безраздельно господствовали на Востоке. Однако ценой выживания стало превращение империи в античный вариант полицейского государства. И после 284 года, когда Диоклетиан восстановил экономическую и отчасти политическую стабильность, это зло не исчезло – лишь укрепилось. Оно разрушило сложно организованную городскую жизнь, на которой, начиная с великой эпохи греческих полисов, зиждилась классическая цивилизация. Прежде богатые граждане охотно брали на себя общественные нужды – постройку величественных зданий, дорог, мостов, водоснабжение города – ибо в этом проявлялась их солидарность с обществом. Теперь на это по доброй воле соглашались лишь немногие: правительству приходилось либо заставлять людей исполнять общественные работы, либо присылать для этого своих бюрократов, чья власть держалась на силе войск. Печальный симптом нового времени: в III веке в римских городах строятся в основном мощные городские стены, и часто для постройки оборонительных сооружений разбираются общественные здания. Археологи отмечают неприятную черту многих этих фортификаций: они защищают лишь часть города – дома богачей и покои местных правителей. Дух городской солидарности исчезает без следа.[316]

Гибель культуры автономных полисов имела серьезнейшие последствия для религии. Традиционные культы были тесно связаны с местной идентичностью: в каждом городе, большом и малом, – свои особо почитаемые боги и духи, культ которых поддерживало местное самоуправление. Упадок традиционной религии хорошо заметен археологам: в III веке снижаются храмовые налоги, все меньше становится храмовых приношений, а в некоторых регионах совершенно исчезают вотивные надписи.[317] Религиозная культура изменилась бы, даже не будь христианства. Северы, первая династия узурпаторов, заложили важную тенденцию: свою сомнительную легитимность они стремились поддержать тем, что различных местных богов объявляли ликами одного и того же высшего Бога, с которым, в свою очередь, отождествляли себя. Так, Септимий Север ассоциировал себя преимущественно с египетским богом Сераписом, однако позволял связывать культ императора и с любым другим богом, которому поклонялись жители той или иной местности.[318]

Эта новая религиозность не ограничивалась официозом и вводилась не только под давлением властей. Третье столетие было «веком тревог», и в религии люди стремились найти успокоение.[319] Некоторые ученые с этим спорят; однако в дошедших до наших дней литературных произведениях интеллектуальная элита того времени демонстрирует новый интерес к личной вере, далекой и от традиционного почитания старых богов, и от изящного скептицизма, в более благополучные времена свойственного образованным аристократам вроде Цельса. Все более распространялось поклонение солнцу – символу, для солнечных берегов Средиземноморья вполне естественному. Христианство не было единственной религией, толковавшей о едином Боге, предлагающей новообращенным суровые испытания, требующей от своих последователей строгой нравственности и постоянного очищения. Таким же был и солнечный культ митраизма, пришедший, как и христианство, с Востока, – и неудивительно, что к Митре христиане питали особую неприязнь.[320]