В этом споре отражается важная для христиан проблема: как соотносятся друг с другом разные виды власти, и какой из них следует оказывать предпочтение? Перпетуя не повиновалась не только отцу, но и кафолической церкви, впоследствии включившей ее в список мучеников: она была монтанисткой. Самые запоминающиеся страницы ее истории – второй и третий сны или видения, являвшиеся ей в тюрьме. Она видела своего младшего брата Динократа, в семилетнем возрасте умершего от рака некрещеным, в каком-то темном месте: мучаясь от жары и жажды, он не мог дотянуться до освежающей воды. Перпетуя начала за него молиться. В третьем сне она увидела, как Динократ пьет из чистого источника и «играет весело, как играют маленькие дети», а раковая опухоль у него на лице исчезает. Перпетуя никак не комментирует свое видение – по-видимому, для современного ей читателя комментариев и не требовалось. Речь идет о том, что благодаря усердной молитве и вере в новое пророчество ей дарована способность освобождать мертвых от страданий. Ни церковь, ни священник не понадобились Динократу, чтобы восполнить недостаток благодати, не полученной в таинстве.

Быть может, самым мучительным нравственным выбором для Перпетуи стал выбор между ролью мученицы – и матери. Чтобы утвердить свою веру перед лицом тюремного заключения и смерти, ей пришлось покинуть своего грудного ребенка. Началась мучительная череда свиданий и разлук, пока наконец Перпетуе не сказали в тюрьме, что ребенок больше не хочет ее грудь. Нечасто в христианских текстах встречается столь откровенный рассказ о том, что может означать для христианина его призвание: он возвращает нас к ужасной истории Быт 22, в которой Бог приказывает патриарху Аврааму принести в жертву своего юного сына Исаака и отзывает свой приказ, лишь когда над жертвой уже занесен нож. Хотя в христианской литературе, как, например, в позднейших книгах Нового Завета (см. с. 139–142), мы и встречаем стремление подчиняться ожиданиям и требованиям общества, часто вполне разумным, – христианское послушание снова и снова оборачивается иной стороной. Деян 5:29 сохранили для нас гордый ответ Петра рассерженному первосвященнику Иерусалимского храма: «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам». Но вскоре после того как Перпетуя жестоко обманула естественные ожидания отца и возвела себя в посланники милосердия Божьего, епископы, в том числе и самоназначенный римский преемник Петра, оказались в роли первосвященников сами: теперь они гневались на неповиновение христиан и в конце концов начали осуждать христиан на смерть, как когда-то осудили Петра римские власти.

Однако трагедии, подобные страданиям Перпетуи, происходили довольно редко: чаще преследование христиан кончалось ничем, ибо римские власти полагали за лучшее оставить этих фанатиков в покое. Пример такой римской снисходительности можно найти в письмах высококультурного и порядочного римского провинциального администратора, Плиния Младшего, к столь же образованному и широко мыслящему императору Траяну. Плиний, около 112 года назначенный наместником в малоазийскую провинцию Вифинию, чтобы привести в порядок ее запущенные дела, среди множества разных проблем обнаружил там сильную и агрессивную христианскую общину, из-за которой опустели храмы и пришла в упадок местная торговля, ибо христиане, следуя старым рекомендациям Павла, бойкотировали рынки, где продавалось мясо, освященное предложением языческим богам. По анонимному доносу Плиний схватил нескольких христиан и допросил под пыткой тех, кто показался ему лидерами, – однако дальше оказался в затруднении, не понимая, что делать с людьми, на его взгляд, заблуждающимися, однако совершенно безвредными. Он попросил совета у Траяна: тот дал ответ успокоительный, но едва ли способный решить проблему. Самым определенным в нем было предложение не принимать ни на кого анонимных доносов, «ибо это очень дурной пример, недостойный нашего времени».[307]

В I и II веках таких случаев, по-видимому, было немало, а каких-либо централизованных преследований не проводилось. Гонения на христиан становились чьей-то личной инициативой, как погром в Риме 60-х годов, устроенный неуравновешенным императором Нероном (жертвами чьих безумств становились отнюдь не только христиане), или гневной реакцией какого-нибудь местного губернатора на народные волнения. К концу II столетия ситуация начала меняться, поскольку христианство в Римской империи стало заметной силой. К этому времени оно утвердилось уже по всему Средиземноморью и Ближнему Востоку. Число обращенных в христианство оценить невозможно; однако опыт Плиния в Вифинии свидетельствует, что к началу II века, по крайней мере в Малой Азии, христиане составляли экономически значительную часть населения. Многочисленность и влияние христиан в Малой Азии подтверждается и той ролью, которую играла эта часть ойкумены в богословских дискуссиях (см. главу 4), и археологическими находками, которые подтверждают, что в III веке малоазийские христиане возводили на общественных кладбищах откровенно христианские гробницы – за поколения до того, как такие же гробницы появляются в других провинциях.[308]

За пределами Малой Азии, в особенности на Западе (кроме Рима), христианские общины, по-видимому, были довольно немногочисленны – и даже в Риме христиан было очень немного по сравнению с населением всего мегаполиса. В христианских общинах поражала (и все более впечатляла нехристиан) не их численность, а широкое географическое распространение по всей империи и даже за ее пределами и связывающее их чувство общности. До начала IV века у нас нет достоверных свидетельств о христианстве на Британских островах и в Испании; однако во всех иных уголках Империи в конце II – начале III века уже некоторое время существуют хорошо организованные общины, управляемые епископами. Это верно, например для Карфагена в Северной Африке, для Александрии, для Лиона на юге Франции. Сохранившиеся фрагменты писем епископа Дионисия Коринфского (конец II века) бросают лучи света на христианские церкви в Афинах, на Крите и Понте (участок южного побережья Черного моря).[309]

В крупнейших городах империи – Риме, Антиохии, Александрии, Карфагене – складывались крупнейшие и влиятельнейшие христианские общины: в то время как Рим мог указать на присутствие в своих стенах двух великих апостолов, Петра и Павла, другие общины, основанные позже, также старались возвести свое епископское преемство к первому апостольскому поколению. Так, Афины указывали на Павлова ученика Дионисия Ареопагита (упомянутого в Деян 17:34), а Александрия возводила свое основание к самому евангелисту Марку. Насколько обоснованны такие притязания – вопрос второстепенный: важно то, что они показывают, до какой степени прониклась Церковь идеей значимости апостольского преемства, и ту самоуверенность, с которой общины черпали сведения из общего багажа традиции. В древнейшей датированной христианской надписи – эпитафии на могильном памятнике 216 года, составленной самим усопшим, – Аверкий, епископ Иерополя Фригийского, наследник Аполлинария, гордо описывает свои средиземноморские приключения языком, очень напоминающим рассказы о путешествиях Павла из Тарса. Интересно, что среди мест, где он побывал, Иудея и Иерусалим не числятся. Кафолическая церковь уже переписала историю своего прошлого – и теперь не нуждалась в активной роли Иерусалима.[310]

К концу II столетия образованные нехристиане начали понимать, чем грозит такая самоуверенность. Христианство предлагало альтернативу римской культуре и самим основам римской цивилизации, которые никогда не чувствовали подобной угрозы ни от древних культов покоренных провинций, ни даже от иудаизма. У христианства не было национальной основы: как и римское гражданство, оно было открыто для всех, кто готов приложить усилия. Несмотря на выборочное обращение к иудейскому наследию, оно постоянно говорило о новом завете и новом законе. Что если христиане действительно пытаются создать новое общество с новыми целями, своего рода империю в империи? По-видимому, именно так считал образованный традиционалист по имени Цельс, живший, возможно, где-то в Восточном Средиземноморье и в конце II века предпринявший яростную атаку на христианство. Труд его дошел до наших дней лишь потому, что был включен в текст христианского ответа на него, написанного Оригеном лет семьдесят спустя; в истории христианской полемики такое повторялось не раз, и обыкновение обильно цитировать противника сохранило для нас многие тексты, которые иначе были бы потеряны.[311]