Второй инициативой, на голову разбитой в 381 году, по иронии судьбы, стала попытка борьбы с арианством, предпринятая видным ливанским богословом Аполлинарием, впоследствии епископом Лаодикийским, большим поклонником Афанасия – настолько, что некоторые его труды впоследствии были приписаны великому александрийцу, что немало запутало верующих.[442]

Аполлинарий хотел подчеркнуть божественность Христа и, следовательно, истину омоусион, единосущия Христа и Отца, предположив, что тело и душа у Христа были человеческими, а вот вместо человеческого ума, «изменчивого и подвластного грязным мыслям», его плоть принял Божественный Логос. Опасность такого антиарианского энтузиазма была в том, что при этом терялось представление о реальной человечности Христа – яркая иллюстрация того, как трудно было соблюсти равновесие между двумя истинами, пламенно исповедуемыми христианством: что Иисус Христос был одновременно и Богом, и человеком.[443]

Таким образом, Константинопольский собор резко сузил границы допустимых в Церкви учений и создал единое имперское христианство, поддерживаемое военной силой. Таков был первый этап глубокого преображения, которое претерпел статус христиан в империи в 380-х годах. В 313 году в Милане Константин и Лициний своим эдиктом провозгласили общую веротерпимость. Это вполне укладывалось в традиционную римскую практику: серьезные изменения произошли только для христианства, которое из преследуемой религии превратилось в поощряемую. Теперь же кафолическое христианство получило статус монополии – не только против своих христианских соперников, но и против всех традиционных религий: жрецы древних богов лишились всех своих привилегий, и повсюду, даже в самых отдаленных уголках страны, приказано было закрыть языческие храмы. Этот процесс начался Константинопольским указом 380 года; однако затем в него вмешалась политика и значительно его ускорила. В 392 году варварский полководец римской армии по имени Арбогаст организовал заговор, в котором законный западный император Валентиниан II был убит и замещен скромным высокообразованным ученым с традиционалистскими симпатиями по имени Евгений.

Попытки Евгения восстановить равенство религий и достоинство традиционных исповеданий ни к чему не привели; в 394 году Феодосий вторгся на Запад и уничтожил режим узурпатора. Естественно, он заключил, что политику, проводившуюся на Востоке, имеет смысл проводить и во всей империи. После 393 года прекратились Олимпийские игры. Указы наследников Феодосия запрещали нехристианам служить в армии, находиться на государственной службе и при дворе.[444] За этим последовал безжалостный вандализм: несколько прекраснейших и знаменитейших святых мест античности, вместе с множеством святилищ местного масштаба, были преданы огню. Монахи – яростные агитаторы – возбуждали против язычников неистовые толпы, и результатом народных волнений порой становились погромы и зверства. Пожалуй, самый отвратительный пример такого рода – убийство в 415 году женщины-философа Ипатии, столь уважаемой в среде неоплатоников, что она, наперекор обычным мужским предрассудкам, занимала ведущие места в александрийских школах. Христианские толпы поверили слуху, что она возбуждала префекта Египта против епископа Кирилла Александрийского и не давала им примириться; ее вытащили из экипажа, публично унижали, мучили и в конце концов убили. Подстрекатели не понесли никакого наказания. Эта трагедия оставила на епископстве Кирилла несмываемое черное пятно – у немногих христианских историков хватало духу ее оправдывать.[445] Почти пятнадцать столетий спустя англиканский священнослужитель и писатель Чарльз Кингсли использовал историю Ипатии, чтобы унизить католиков, довольно прозрачно намекнув на их сходство с кровожадными александрийскими фанатиками.

Хотя в имперской Церкви арианство было практически истреблено, важно отметить, что там, куда не могла дотянуться имперская власть, за северной границей Рима – среди варварских племен готов и их родичей вандалов – оно процветало. Евсевий Никомидийский, которого, как видно, интересовали не только краткосрочные политические цели, организовал проповедь христианства среди готов; возглавил миссию обращенный в христианство гот по имени Ульфила. Он перевел на родной язык Библию (кроме книг Царств – он счел, что эти книги чересчур воинственны и могут подать его соплеменникам опасные идеи).[446] Однако эта стратегия не увенчалась успехом: готы остались пламенными сторонниками войны – Римской империи вскоре предстояло узнать это на собственном опыте; а богословские разногласия с имперской Церковью они восприняли как выражение национальных и культурных различий. Захватив и оккупировав бо́льшую часть Западной империи, готы еще долго оставались арианами и не принимали Никейского христианства (см. с. 352–353). Если бы история сложилась несколько иначе – арианство стало бы основой современного западного христианства.

Даже из этого краткого описания сложной истории арианства читателям несомненно ясно, до какой степени имперская политика влияла теперь на церковные дела; однако императоры столь глубоко входили в дела церкви не столько из-за собственных религиозных убеждений (хотя и они, конечно, играли значительную роль), сколько потому, что религиозные споры сделались важны для народных масс. Особый интерес к ним, естественно, проявляли клирики: в их душах праведное желание утвердить истину тесно переплеталось с сознанием, что неприкосновенность и привилегии, дарованные христианскому священству Константином, доступны лишь тем, кто сумеет убедить императора, что представляет истинное христианство. Политическая игра шла сразу в нескольких направлениях; императорам не оставалось ничего иного, как позволить церкви жить по собственным правилам – а в церкви, кажется, лишь немногие сознавали опасности, связанные с богословием, проникшим в толпу, и армией, идущей в бой во имя христианского Бога. В наше время кажется поразительным, что диспуты о столь сложных и специфических, на наш взгляд, предметах возбуждали страсти, сравнимые лишь с буйством фанатов после футбольного матча. Однако, помимо универсальной склонности людей делиться на партии и «воевать» порой из-за сущих пустяков, необходимо помнить: обычные христиане переживали встречу со своим Богом во время церковной литургии и паломничеств по святым местам. Они переживали встречу с Божеством в определенных обстоятельствах, получали определенные разъяснения о том, что такое Божество, – и изменения в литургии или новые объяснения, отменяющие старые, для них означали, что и их прежний религиозный опыт был ложным или ошибочным. А это, разумеется, серьезная причина ярости и страха.

Сложное переплетение политики, богословия и народных страстей еще отчетливее проявилось в новых спорах, вошедших в историю под именем миафизитских или монофизитских. В них богословское внимание участников сместилось в сторону от отношений Отца и Сына, как в арианстве, или отношения Духа к Троице в целом, как у пневматомахов. Теперь спор шел о том, каким образом во Христе соединяются божественная и человеческая природы, – вопрос, который, к своему несчастью, первым поднял пламенный антиарианин Аполлинарий. За этим богословским спором стояло несколько скрытых мотивов, в которых богословие было тесно сплетено с политикой. После разрушения Иерусалима престолами первенствующих епископов, митрополитов или патриархов, имеющих юрисдикцию над другими епископами, стали в Восточном Средиземноморье два крупных города – Антиохия Сирийская и Александрия. Теперь к ним добавилась новая сила – епископ Константинопольский, первенство которого епископы более древних церквей признавать не желали – особенно после того, как Константинополь присвоил себе гордое звание «нового Рима», и на соборе 381 года, к всеобщему недовольству, этот титул был принят официально. За последующие семьдесят лет три раза три александрийских епископа вносили свой вклад в падение трех епископов Константинополя.[447] Поскольку Иерусалимское епископство чрезвычайно выиграло при Константине и его матери, сделавшись мировым центром паломничества (см. с. 217–218), епископы иерусалимские теперь также стремились занять в церкви положение, соответствующее их званию хранителей величайших христианских святынь. Все четыре города боролись за власть – и одновременно выясняли, как же следует понимать соотношение во Христе божественной и человеческой природы. Кроме того, был еще епископ Римский, все более уверяющийся в своем особом значении преемника Петра (см. с. 315–319), однако постепенно отодвигаемый на обочину греческих богословских дебатов, разворачивающихся в Восточном Средиземноморье.