В других местах такой жесткой борьбы с христианством не было, и в большинстве обществ, покоренных исламом, какое-то мусульманское большинство формировалось очень долго – лет двести или больше. По мере того как города наполнялись мусульманскими новообращенными, городской собор или главная церковь – если это было видное здание в центре города – превращались в главную городскую мечеть. Разумеется, многие христиане понимали, что арабское завоевание означает конец привычного для них мира, и немало трагических слов было произнесено по этому поводу; однако, как случается всякий раз в христианской истории, апокалипсис так и не состоялся, и жизнь постепенно вернулась на круги своя.[525] Кому-то надо было договариваться с завоевателями. Пока светские власти пребывали в растерянности, многие христианские епископы взяли дело в свои руки и, по примеру Софрония Иерусалимского, лично сдавшего город халифу Умару, заключили с захватчиками соглашения на постоянной основе. Эти договоры, заключенные разными людьми и в разное время, носят приемлемое для всех общее название Дхиммы (договор или завет) Умара; имеется в виду второй халиф Умар (годы правления 717–720), хотя, возможно, Дхимма приписана ему задним числом. Прецедент подобного договора уже имелся в Сасанидской империи. Христиане и иудеи как Люди Книги (впоследствии в ту же категорию были отнесены не столько из религиозных, сколько из практических соображений и другие массовые религиозные меньшинства) образовывали отдельные общины, или миллеты, объединенные общей религиозной практикой; мусульманская власть гарантировала им защиту на том условии, что они совершают свои обряды не публично и не занимаются прозелитизмом. Они платили особый налог, а их статус людей второго сорта имел официальное название зимми́ (т. е. не мусульманин, защищенный зиммой).

Завоеватели не смешивались с покоренным населением: они оставались военной и управленческой элитой и сосредотачивали свои силы в гарнизонах. Христианскими верованиями они интересовались куда меньше, чем христиане – их верой. Христиане изучали ислам (хоть и не всегда тщательно), чтобы опровергать его и защищать от него свою религию. Примечательно, что новое пророчество они опровергали почти в тех же выражениях, что и других христиан, с которыми не соглашались и которых считали еретиками. О зороастризме или о поверженных культах старой Римской империи христиане говорили совсем иначе.[526] Положение христиан в этой новой ситуации сильно зависело от личностей и взглядов конкретных исламских правителей. Временами дискриминация становилась намеренно обременительной: так, при правителях и халифах из династии Умайядов, первых завоевателей, правивших в Дамаске в VII–VIII веках, христианские церкви разрушались, а сами христиане подвергались множеству мелочных унизительных стеснений и ограничений; а при последнем великом аббасидском халифе Аль-Мутаваккиле (годы правления 847–861) христиан заставили носить особую одежду желтого цвета – ту же меру потом начнут применять сами христиане к иудейскому меньшинству в Европе.[527]

Однако если престол занимали правители более широких взглядов, особое положение давало христианам не меньше возможностей и привилегий, чем при Сасанидах. Некоторые Умайяды пленились культурой побежденных: в Палестине и в Сирии археологи встречают расцвет изобразительного искусства в христианском стиле, относящийся к временам их правления. Даже на мозаичных полах во дворцах Умайядов порой резвятся сатиры и купидоны; и, как ни плохо это согласуется с традиционной картиной всеобщей гибели и запустения, расцвет архитектуры ближневосточных церквей, украшенных роскошными мозаиками, датируется временем после вторжения арабов.[528] Один диофизитский епископ писал в 649 году, вскоре после мусульманского вторжения, что «эти арабы не сражаются против нашей христианской религии; они, напротив, скорее защищают нашу веру, почитают наших священников и святых, приносят дары нашим церквам и монастырям».[529]

Впрочем, монастырям в новом мире пришлось несладко, особенно тем, что находились в городах, – у монастырей, расположенных в отдаленных местах, было больше шансов выжить. Мусульмане разрывались между уважением к святым аскетам, принятым на Ближнем Востоке и засвидетельствованным в Коране, и другими пассажами того же Корана, обличавшего монахов как опасных шарлатанов.[530] В целях защиты от негативного мнения мусульман сочинялись истории, в которых Пророка связывали удивительно теплые отношения с монахами. Это было возможно, поскольку вокруг текста Корана складывалось множество преданий, так называемых хадисов, посвященных вопросам, о которых Коран умалчивал или касался лишь вскользь. Так, рассказывали, что некий миафизитский монах по имени Бахира предугадал судьбу Мухаммада еще в юности, задолго до того, как ему начали являться откровения.[531] Один знаменитый монастырь под горой Синай, пользовавшийся покровительством Юстиниана и впоследствии посвященный святой Екатерине Александрийской, счел свое уединенное и труднодоступное местоположение недостаточной защитой – и умело впрыснул в исламскую традицию хадис о том, что якобы сам Мухаммад даровал этой общине свое покровительство; очень вовремя обнаружился в монастырских архивах и документ, подписанный собственной рукой пророка (в самом буквальном смысле – отпечатком его руки).[532] В эпоху толерантной египетской исламской династии Фатимидов монастырь Святой Екатерины продемонстрировал еще большую готовность к межрелигиозному диалогу – возвел в своих стенах мечеть, которая стоит там и по сей день, вместе с минаретом, хотя теперь она запечатана и, во всяком случае, не обращена к Мекке, как положено мечети.

Один из наиболее влиятельных византийских православных богословов рубежа VII–VIII веков (см. с. 483–484) прожил всю жизнь под властью дамаскского халифа из династии Умайядов и сам был по национальности арабом, как видно из его семейного имени Мансур; прославился он под именем Иоанн Дамаскин. Иоанн принадлежал к традиционной местной знати, для которой переход от прежнего режима к новому совершился более или менее безболезненно: его дед Мансур ибн Саргун, христианин-халкидонит, был последним правителем города при власти византийского императора, а отец – высокопоставленным чиновником умайядской администрации. Иоанн вырос вместе с будущим халифом Аль-Язидом и занял при дворе наследственную должность главного визиря, однако позже, впав в немилость, удалился в прославленный монастырь Святого Саввы близ Иерусалима. Близость к новой элите не мешала ему писать воинственные антиисламские трактаты и даже называть ислам «предтечей антихриста».[533]

В долгосрочной перспективе вера Иоанна – халкидонское православие, оставшись без защиты византийских армий, стало тяжким бременем для его приверженцев. Единственной твердыней мелхитского православия среди миафизитского и диофизитского большинства оставался Иерусалим со своей Святой Гробницей. Быть может, не слишком цинично будет предположить, что немалую роль в этом сыграл непрекращающийся поток халкидонитов-пилигримов, приезжавших в Палестину из империи и отдаленных западных стран; едва ли они остались бы довольны путешествием, встретив в святых местах, Вифлееме и Иерусалиме, христиан, которых считали еретиками. То же можно сказать о великом Синайском монастыре, несмотря на труднодоступность, чрезвычайно популярном в Византии еще задолго до того, как на горе Синай были обнаружены мощи святой Екатерины. Неопалимая Купина, горящая в его стенах, якобы та самая, в которой Бог явился Моисею (см. с. 77–78), напоминала о Деве, которая, в глазах халкидонитов, также имела божественную сущность; и монастырь всегда оставался верным халкидонитскому православию, ориентируясь на мелхитского патриарха Иерусалимского, а не на западных коптов-миафизитов.