Все собрание авторизованных и «привилегированных» текстов получило еврейское название «ТаНаХ». Это акроним, созданный из начальных букв трех категорий книг в списке: Закон, Пророки и Писания. «Писания» – расплывчатый термин, охватывающий исторические сочинения, псалмы, сборники мудрых изречений – словом, «все остальное». Надо сказать, что эти категории вообще не слишком ясны и не очень помогают при классификации: исторические книги встречаются как среди Пророков, так и среди Писаний, Иов и Кохелет отнесены к Писаниям, хотя несут в себе безжалостный, поистине пророческий вызов обыденной мудрости – той, которая тоже обильно дошла до нас в разделе Писаний, например, в Книге Притчей.

ТаНаХ известен всем христианам как Ветхий Завет, хотя в христианском Ветхом Завете книги идут в другом порядке. Кроме того, есть несколько книг (по-видимому, из числа семидесяти отверженных), которые, хотя ни иудеи, ни христиане не придавали им священного статуса, оказали сильное влияние на обе религиозные традиции. Некоторые из этих книг добавили к ТаНаХу грекоязычные иудеи Александрии и других крупных грекоязычных центров (см. с. 88), а затем ранние христиане, также грекоязычные, приняли их как полноценное слово Божье. В IV веке н. э. некоторые христианские комментаторы начали выражать сомнения по поводу этих книг и присвоили им название «апокрифы» («скрытые тексты»). В XVI веке, во время Реформации, протестанты решительно исключили апокрифические книги из «канона», т. е. признанного Священного Писания.[85] Это помогло протестантам исключить из своей религиозной практики те учения, разделявшиеся сторонниками папы, библейское подтверждение которым можно было найти исключительно в апокрифах. Мартин Лютер в своей Немецкой Библии 1534 года изъял эти книги из общего собрания, но опубликовал в приложении; в Англиканской церкви дозволяется читать некоторые из них на богослужениях; другие протестанты отказались от них вовсе.

Еще дальше от «библейской респектабельности» отстоит большое количество текстов, созданных в период II века до н. э. – I века н. э. Христианские ученые дали им общее название «межзаветной литературы», т. е. созданной в промежутке между появлением Ветхого и Нового Заветов; для иудейской традиции такое название, очевидно, не имеет смысла. Эти сочинения посвящены преимущественно концу света, когда откроются цели Божьи, и за все свои нынешние страдания и жалкое положение Израиль получит славную награду. В ТаНаХе мы находим лишь один образчик этого жанра, называемого «апокалиптическим» (греческое слово, означающее «откровение»), – несколько разделов Книги пророка Даниила.[86] Многие из этих книг, как и Книга пророка Даниила, претендуют на респектабельную древность – авторство их приписывается персонажам из ТаНаХа: так, многие из них якобы восходят к временам до патриархов; их предполагаемый автор – Енох, отец Мафусаила. Одна из этих книг сумела убедить в своей древности христиан: Первую книгу Еноха открыто цитирует загадочный автор по имени Иуда, чье послание как-то ухитрилось пробраться в новозаветный канон, кроме того, она почитается как боговдохновенное писание в Эфиопской церкви.[87] Этот набор книг породил пестрое разнообразие христианских верований и традиций; в современном христианстве они по большей части давно забыты, но во времена Иисуса и его учеников существовали и были очень влиятельны.

Одна из значительнейших иудейских общин сформировалась в египетском приморском городе – величайшем из памятников Александру, символе успеха эллинистической цивилизации в Восточном Средиземноморье: Александрии. Во времена Иисуса там жили около миллиона иудеев – крупнейшая иудейская община за пределами Палестины: они легко завладели бы городом, если бы иудейская религия не предписывала им не смешиваться с язычниками.[88] В этой богатой и процветающей общине, разумеется, очень сильно было искушение перенять обычаи и привычки окружающего – греческого – мира. И сотни лет не прошло с тех пор, как ненависть ко всему греческому толкнула Иуду Маккавея на открытое восстание против Антиоха – а александрийские иудеи уже настолько привыкли к греческому языку вместо своего собственного, что вынуждены были перевести свои священные книги на греческий, опасаясь, что иначе перестанут их понимать. Название этого собрания переводов (к которому эллинизированные иудеи добавили свои собственные апокрифы) показывает нам, как гордились грекоязычные иудеи своим достижением: переводы стали известны как «Септуагинта» – латинское слово, означающее «семьдесят». Это отсылка к семидесяти двум переводчикам, которые, по легенде, трудились семьдесят два дня, а сами они напоминали о семидесяти старцах, бывших с Моисеем на Синае во время Исхода.[89] Этот перевод охотно приняли христиане, но сами иудеи в дальнейшем потеряли к нему интерес и пользовались другими.

В целом эллинизированные иудеи стремились завоевать уважение греков к своей культуре куда больше, чем сами греки интересовались иудаизмом. Реакция греков на переводы священных иудейских писаний поставила перед иудеями проблему: греки, конечно, уважали древность, но немало удивлялись тому, что столь могущественный Бог занимается такими странными вещами – гуляет в Эдемском саду, втягивается в споры с жалкими смертными – Лотом или Ионой. Многие иудеи пришли к выводу, что за этими библейскими эпизодами, странными и, по видимости, нелепыми, должен скрываться какой-то более глубокий смысл – что это аллегории. В конце концов греки к этому времени давно уже научились извлекать аллегорическое значение из собственных мифов и Гомеровых поэм (см. с. 47–48)! В библейских комментариях современника Иисуса, александрийского ученого и историка по имени Филон, иудейский аллегоризм расцветает пышным цветом.[90] Когда в Александрии наряду с иудейской общиной сложилась христианская, филоновский аллегорический метод оказал большое влияние и на нее.

В других областях иудейская религиозная мысль также не чуралась модификации тех или иных сторон своей веры, которые помогли бы сблизить иудаизм с другими религиями. Из греческой мысли иудеи заимствовали понятие небытия, и это дало им новый взгляд на творение. Вторая книга Маккавейская, апокриф, написанный во II веке до н. э., впервые в иудейской литературе настаивает, что Бог сотворил мир не из какой-то бесформенной хаотической материи, а «из ничего».[91] Впоследствии это оказалось значимо для христиан, стремившихся найти убедительный способ выражения своей веры в то, что Бог может оставаться божеством, войдя в созданный им мир. Рассуждения греков о небытии помогли иудеям изменить свои представления о началах мира: из этого же источника иудейские мыслители заимствовали новые представления о конце человеческой жизни и о том, что происходит с человеком после смерти. До эпохи Маккавеев, говоря о Боге, иудеи в целом проявляли мало интереса к посмертию; иудаизм говорил о земной жизни и стремился объяснить те беды и трагедии, что случаются с человеком на земле, не выходя за ее пределы. Поэтому в ТаНаХе мы не найдем почти ни слова о смерти и о том, что происходит дальше. А то немногое, что можно найти на эту тему в текстах, написанных до Вавилонского пленения, говорит скорее о том, что после физической смерти жизнь – для всех, кроме, быть может, немногих и редких исключений, – заканчивается полностью и бесповоротно.

Новый импульс развитию идей о жизни после смерти придала, быть может, череда страшных казней, которые претерпели некоторые из героев Маккавейских войн за независимость и с благочестивым ужасом описанных в истории этих войн. Неужто такой героизм должен остаться без награды? Некоторые говорили, что Бог несомненно воскресит этих мучеников – но, увы, их надежды не сбылись, и пришлось искать другой выход. Что ж, быть может, их воскресение произойдет уже в будущей жизни, где каждому из них воздастся награда по страданиям его? Эта гипотеза предполагала продолжение личного бытия после смерти.[92] Несомненно, уже не в первый раз мыслящие иудеи приходили к этому довольно-таки очевидному выводу; но во времена Маккавеев у них впервые появилась возможность прислушаться к голосам других религий и сравнить свои догадки с их философскими традициями. Наиболее близка и доступна для них оказалась греческая концепция, особенно ярко выраженная у Платона: он учил, что у каждого человека есть душа, в которой, возможно, отражаются какие-то божественные силы.