Особенно тревожила власти одна характерная черта христиан: распространенное среди них негативное отношение к военной службе. Христианину первых трех столетий прижиться в армии было нелегко: посещение официальных богослужений для римского военного было такой же обыденной необходимостью, как для военного наших дней – отдание чести флагу или участие в параде. О насилии во имя государства в священных книгах христиан встречались противоречивые мнения. С одной стороны, Павел из Тарса декларировал полную лояльность государству, а в традиции, унаследованной от иудаизма, хранилась память о воинских победах Маккавеев – не говоря уж о ТаНаХе, где постоянно описываются войны и само действие разворачивается на покоренной оружием земле. С другой стороны, Спаситель простил своих стражей и упрекнул Петра за то, что тот попытался защищать его мечом. Эти противоречия порождали замешательство: сложилось немало историй о мучениках-солдатах, наказанных за неподчинение воинской дисциплине, – большинство из них, по-видимому, было выдумано с целью ободрить колеблющихся и побудить их к принципиальности. Более сложную благочестивую легенду сочинил епископ Аполлинарий из Иерополя Фригийского в Малой Азии: о том, что император Марк Аврелий (годы правления 161–180) нанял будто бы на службу легион солдат-христиан, которые спасли его от поражения на Дунае (по счастью для Аполлинария, Дунай от Фригии очень далеко) – спасли не воинской доблестью, а успешной молитвой, вовремя вызвавшей бурю.[293]

Рассказ Аполлинария, несомненно, полностью вымышленный, отражает стремление христиан «и на елку влезть, и не уколоться»: продемонстрировать свою активную лояльность и полезность очень успешному и почитаемому императору (который в действительности относился к ним враждебно), при этом, однако, не переставая вести себя так, как подобает христианам. Около 200 года римский священник Ипполит составил первое известное нам руководство для христиан по благочестивой жизни под названием «Апостольское предание». В одной из дошедших до нас версий этой книги, коптской, однако, по-видимому, в этой части наиболее близкой к греческому оригиналу, перечисляются приемлемые и неприемлемые для христианина профессии – и список этот, надо сказать, местами поражает. Так, христианин, по мнению Ипполита, может служить в армии, но с условием: никого не убивать и не принимать присягу. Впрочем, Ипполит отличался жестким морализмом, и в известных нам вариантах его труда на других языках его нереалистичные требования смягчены.[294] Такому жесткому подходу противоречит надпись на могиле некоего Аврелия Манна из Фригии: этот человек ничтоже сумняшеся заявляет, что был солдатом – и христианином. Согласно могильному памятнику, он умер в 290-х годах, когда государственная власть уже готовилась к величайшему противостоянию с христианской церковью.[295]

Крупные и известные христианские общины не всегда вызывали у окружающих симпатию. И дело не в том, что будто бы их аскетические нравы создавали неприятный контраст с языческой роскошью и развратом: позднейшие христиане, измыслившие этот мотив, не учитывали, что отказ от мира сего и всех его благ был общим местом в греческой мысли периода ранней Империи. Публичные проповеди и активное обращение в христианство новичков, на манер нынешних евангелистов, также были не при чем. Описания публичных проповедей мы встречаем лишь в Новом Завете; после этого, христиане по-видимому, отказались от такого образа действий – вплоть до времен, когда оказались загнанными в угол гонениями. Смущало и раздражало в христианах совсем противоположное – их скрытность и уход в свой собственный мир.

Отделение от «мира сего» было для христиан неизбежно, учитывая их веру в ложность всех иных религий: античность была вся пронизана религиозными ритуалами, и обыденная жизнь, в особенности государственная служба, неизбежно несла с собой риск «осквернения». Христиане, как правило, не посещали общественные бани: насколько это бросалось в глаза, можно понять, лишь побывав в общественных банях, существующих и по сей день в Восточной Европе или на Ближнем Востоке, и увидев, что баня служит там центром общественной жизни, где люди встречаются, заключают сделки, обмениваются новостями. Есть, впрочем, интересное исключение: рассказ о том, как Иоанн Богослов вошел однажды в баню, но увидел там еретика Керинфа – и выбежал, страшась, что Бог в гневе своем обрушит крышу бани ему на голову.[296] Однако и этот забавный анекдот описывает неудачный визит в баню – и, возможно, служит предупреждением: не стоит, мол, ходить в такие места, мало ли с кем можно там встретиться. Быть может, в результате от христиан пахло хуже, чем от их соседей-язычников?

Стремление христиан дистанцироваться от окружающего мира выражалось и в одной загадочной особенности их литературы: христиане очень часто записывали и хранили свои священные тексты не в свитках, как их предшественники-иудеи и вообще все жители Древнего мира, а на листах папируса или выделанной телячьей кожи, скрепленных вместе в форме современной книги (по-латыни кодекса; греческого синонима этому слову не существует, что указывает на место его возникновения).[297] О том как возник такой обычай, единого мнения нет. До того как христиане ввели кодекс во всеобщее употребление, скрепленные листы служили чем-то вроде блокнотов или записных книжек. Возможно, именно в такой форме был записан материал, ставший впоследствии одним из первых евангелий, – и это случайное обстоятельство придало кодексу особый статус на богослужениях, где торжественно зачитывались слова Господа. Другое возможное объяснение связано с верой христиан в то, что благовестие Иисуса Христа было предсказано в древних пророческих писаниях; идея, основания для которой заложены уже в самих евангелиях и которая, как мы видели, стала основой христианской апологетики в творениях Иустина Мученика (см. с. 165). Быть может, из-за этого христианам требовалось постоянно обращаться то к одному, то к другому тексту, от Евангелия – к пророчествам и обратно, а для этого кодексы намного удобнее свитков. Контраст между иудаизмом, религией свитка, и христианством, религией Книги, особенно ярко проявлялся на богослужениях, где священные тексты читали и пели по кодексам. Дошедшие до нас ранние фрагменты библейских текстов полны сокращений: в основном сокращались священные слова, чаще всего – наиболее почитаемое имя Иисус. В других книгах такие аббревиатуры (так называемые священные термины – nomina sacra) не встречаются, и, чтобы правильно их прочесть, необходимы специальные знания.[298] Возможно, во время богослужебного пения они выпевались особым образом.

Кроме того, христиане ревностно скрывали от непосвященных обряды крещения и Евхаристии. Одна из любопытных особенностей дошедшей до нас христианской литературы I века н. э. (прежде всего, новозаветных книг) та, что о крещении она говорит довольно много, но, кажется, сознательно избегает любых упоминаний о Евхаристии. После описания в Павловом Послании к Коринфянам, сделанного в середине I века, и параллельных описаний в евангелиях причастие как будто исчезает из поля зрения христиан – за исключением Дидахе и писаний Игнатия Антиохийского, относящихся к началу II века (см. с. 144). В результате даже образованные и внимательные римские наблюдатели истолковывали эти обряды совершенно превратно. «Вечери любви» в их воображении превращались в оргии с инцестом, ритуальная формула «поедания плоти и крови» – в каннибализм. По мере того как христианство привлекало к себе новообращенных, многие недоброжелательные наблюдатели приходили к выводу, что христиане владеют какой-то эротической магией, помогающей отрывать жен от мужей-нехристиан: и в самом деле, во многих христианских историях о мученичестве фигурируют женщины, покидающие мужей или женихов ради жизни и смерти во Христе. Африканский сатирик II века Апулей, откровенно ненавидевший христианство, рассказывает историю распутной жены-христианки, обратившейся к колдунье с просьбой вернуть любовь своего обманутого и разгневанного мужа; однако старая ведьма перепутала заклинания, и вызванный ею дух довел беднягу до самоубийства.[299]