Быть может, омийская формула собора в Аримине сумела бы объединить Церковь, если бы Констанций внезапно не умер в 361 году, не дожив и до пятидесяти лет. В это время он вел войска против своего кузена Цезаря Юлиана; узнав о смерти Констанция, тот немедленно заявил свои права на императорский трон. Положение христианства снова резко изменилось: Юлиан, позднее получивший от христиан зловещее прозвище Отступник, публично отказался от христианской веры. Он был воспитан как христианин под надзором Евсевия Никомидийского – однако, как выяснилось, в результате такого воспитания всей душой возненавидел «нелепости» христианства, которому безусловно предпочитал неоплатонизм и поклонение солнцу; вполне возможно, что он был посвящен в культ Митры.[433] Это был человек, тонко чувствующий и глубоко мыслящий, быть может, более философского склада, чем полезно для властителя. По отношению к христианам он принял поистине убийственную стратегию – отстранился от их споров и дал им вести свои внутренние баталии без рефери: из этого мы видим, как быстро император приобрел ключевую роль в церковных диспутах. Юлиан прекратил уничижение традиционных культов, и в этом народ его горячо поддержал: кое-где происходили даже христианские погромы, в том числе, по-видимому, народом был убит Георгий, новопоставленный епископ Александрийский, – хотя остается неясным, не были ли главными подстрекателями толпы сторонники предыдущего епископа Афанасия.[434]

Лишь безвременная смерть Юлиана – он погиб в военной кампании на восточных границах империи в 363 году – восстановила союз императорского трона и имперской церкви. Иные полагали, что копье, ставшее причиной его смерти, было пущено не вражеской рукой – и в Антиохии, городе, где христианское большинство было для императора постоянным источником раздражения, известие о его гибели было встречено нескрываемым ликованием.[435] Для Афанасия настал очень удачный момент, особенно учитывая, что был мертв его соперник Георгий. Ряды омийцев редели: богословский радикализм аномеев заставлял и их оппонентов занять более жесткую позицию, а уязвимость христианства, столь наглядно продемонстрированная Юлианом, побудила лидеров восточных церквей задуматься о необходимости найти новый срединный путь. Была среди них группа, которую кипрский епископ Епифаний, более искусный мастер ярлыков, чем Афанасий, окрестил полуарианами. Стремясь положить конец спору, они изменили употребляемый Церковью термин «омоусиос», добавили к нему всего одну йоту и стали говорить, что Отец и Сын не единосущны, а «подобосущны», т. е. подобны друг другу по своей природе (омойусиос).[436]

По счастью для Афанасия и его замысла, полуариане в то время представляли собой наиболее здравомыслящую и конструктивную богословскую группу. Возглавляли их три богослова, впоследствии прославившиеся под общим именем Каппадокийских отцов. О монахе-епископе Василии Кесарийском (Великом) мы уже говорили (см. с. 232–233); он с грустью отмечал, что церковные неурядицы напоминают ему морской бой ночью и в шторм, когда солдаты и матросы бьют своих, вступают в бессмысленные схватки, не слушают приказов и утверждают свое превосходство в то самое время, когда корабль тонет.[437] С ним был связан его брат Григорий Нисский, а также многолетний друг Григорий Назианзин. Афанасий и другие поборники единосущия встретили в них неожиданных союзников: Каппадокийские отцы нашли такие формулировки, которые позволяли говорить о Троице, соблюдая равновесие между троичностью и единством.[438]

Для многих лидеров Восточной церкви проблемой стала неопределенность философского значения слова «усия» (сущность, субстанция). Со временем для разрешения их сомнений был использован другой греческий термин, ипостась, прежде употреблявшийся как почти полный синоним слова усия; теперь же этим двум словам были приписаны два разных терминологических значения.[439] В результате такого договора о словах было признано, что Троица состоит из трех равных ипостасей в единой усии: трех равных друг другу Лиц (Отец, Сын, Святой Дух), разделяющих между собой одну и ту же Сущность, или Субстанцию (Троицу или Божественность). Произвольный характер этого решения, при всей его практичности, очевиден из сравнения греческого слова ипостась (стоящее под…) с его ближайшим латинским эквивалентом «субстанция». Теперь при использовании новой тринитарной формулы эти слова, в обычном философском языке – синонимы, в богословии превращались в противоположности – как родственники, внезапно разделенные границей и ставшие гражданами двух враждующих государств! Более точный, чем ипостась, греческий эквивалент для латинского «персона» был бы «просопон» – оба слова в соответствующих языках означают «театральная маска»: и богословы антиохийской традиции действительно чаще использовали слово «просопон», чем «ипостась», тем самым внося в богословскую терминологию еще больше путаницы. Неудивительно, что в последующие несколько столетий западные, латиноязычные христиане смотрели на греков с подозрением, считая их «слишком уж умными»: во многом эта подозрительность была результатом неточного перевода сложных богословских текстов с обеих сторон. С примерами такого взаимного непонимания мы еще встретимся.

Уничтожение арианской партии на Востоке завершилось политическим переворотом 378 года: император Востока Валент, сторонник омийского соглашения 359 года, был убит в битве, закончившейся для римлян поражением, на границах Адрианополя (к западу от Константинополя), и западный император Грациан отправил наводить порядок в восточной части империи отставного испанского полководца, взошедшего на престол под именем Феодосия I. Феодосий отнюдь не симпатизировал арианам – он разделял общее для латинского Запада презрение к греческим спорам о словах; в 381 году он созвал в Константинополе собор, на котором поражение ариан было неизбежно, а Никейская формула обречена на успех. В том же году западный собор в Аквилее на северо-востоке Италии, в сущности, просто слегка замаскированный суд, осудил и низложил западных омийских лидеров.[440] На этом-то первом Константинопольском соборе были доработаны формулировки Символа веры, который теперь ошибочно называют Никейским, и предписано возглашать его на литургии в церквах как восточной, так и западной традиции. Не только основные имперские церкви – латинская на Западе и греческая на Востоке, – но и армяне и сирийцы на границах империи согласились в одном: Иисус Христос, Сын Божий, не сотворен и равен Отцу в Троице. Примерно в то же время на Западе сложился Символ веры, именуемый апостольским и излагавший то же богословие в более краткой форме.

Константинопольский собор не только объявил арианство вне закона в имперской церкви, но и перегородил еще две дороги, на которые могло увести христиан учение о Троице. Первая из них называлась, по имени одного из лидеров Восточной церкви Македония, македонианством (хотя какое отношение имел Македоний к македонианам, не совсем понятно); более точно это движение описывается вторым их прозвищем – пневматомахи, то есть духоборцы. Этих богословов субординатистские идеи увели совершенно в другую сторону, нежели Ария. Принимая Никейское учение о равенстве Отца и Сына, они отрицали равенство с ними Святого Духа, считая Духа не божественным, но тварным существом. Нельзя сказать, что такая позиция была совершенно новой или не пользовалась уважением современников. Ориген (см. с. 174–175) не имел о статусе Святого Духа определенного мнения, и даже самый почитаемый латиноязычный богослов Западной церкви, Иларий Пиктавийский, на эту тему предпочитает молчать: он лишь замечает, что нигде в Библии Святой Дух не называется Богом, и на этом останавливается.[441] Никейский собор, занятый Отцом и Сыном, не имел возможности спорить еще и о Духе, так что неудивительно, что до своего разрешения в 381 году этот вопрос оставался загадкой.