Воинские традиции Гассанидов привлекли их к почитанию еще одного воина-мученика, схожего с Георгием: звали его Сергием, он был убит в Сирии во время Диоклетиановых гонений. Этот Сергий, пламенно почитаемый Гассанидами, стал святым-покровителем арабов. Культ его распространился и в Византийской империи, с подачи Юстиниана, который успешно завоевывал симпатии своих восточных подданных, возводя церкви в честь любимого ими мученика. На иконах, в житиях и гимнах Сергия обычно изображали в паре с его товарищем, также воином-мучеником, по имени Вакх: эти двое были столь близки, что порой их именовали возлюбленными – неожиданный для восточного христианства образ однополой любви, хотя едва ли близость Сергия и Вакха воспринималась верующими отчетливо и во всех ее возможных деталях.[475] Даже зороастрийский монарх, жестокий сасанидский шах Хосров II (годы правления 590–628), начав завоевательные походы на запад, на территорию Византии, вскоре понял, какую стратегическую выгоду представляет почитание святого Сергия. По легенде, Хосров дважды приносил дары в часовню Сергия в гассанидском городе Сергиополе (Ресафа в Сирии): в первый раз – в 591 году, после того, как с помощью византийских войск вернул себе трон, захваченный соперником, во второй раз – в благодарность за благополучное разрешение от бремени жены – византийской принцессы; кроме того, он отстроил часовню после того, как ее сожгли христиане – противники миафизитов.[476]

К северу от имперских границ, в грузинских и армянских царствах, решения Халкидонского собора, в работе которого представители этих стран не участвовали, также вызывали подозрения и недовольство. Одно из грузинских княжеств, Картли, которое византийцы называли Грузинской Иверией, официально обратилось в христианство вскоре после Армении, в начале IV века. Теперь же, век спустя, против Халкидона активно выступил один из членов картлийской правящей династии. Еще подростком юный принц был выслан в Константинополь как заложник, скреплявший союз Картли с Римской империей: он был воспитан при императорском дворе в бурную эпоху Эфесского собора (431), стал свидетелем ожесточенных богословских споров, тесно сплетенных с борьбой за власть (см. с. 248–24). Под именем Петр он постригся в монахи в Палестине, где, несмотря на свои путешествия по всему Ближнему Востоку, провел большую часть жизни. Некоторое время он был епископом Маюмы (перешеек Газа); он же основал в Иерусалиме первый грузинский монастырь. Пламенный почитатель Кирилла Александрийского, Петр пришел в ярость, когда Ювеналий, епископ Иерусалимский, прекратил поддерживать александрийцев (на Халкидонском соборе Ювеналий в буквальном смысле перебежал из одной партии в другую); особый авторитет ядовитым обличениям Халкидона, исходившим из уст Петра, придавали его широко известные аскетические подвиги.[477] Его строгое миафизитство впоследствии создало немало проблем Грузинской церкви, почитающей его как одного из первых собственных святых, – ибо в конце концов Грузинская церковь признала Халкидонское определение, хоть это и произошло лишь в начале VII века, после эпохи Петра.[478]

Армяне, напротив, в VI столетии открыто выступили против Халкидонских соглашений – и с тех пор уже более не примирялись с ортодоксальной церковью. Халкидонские формулы, выраженные на их языке, казались им неприемлемыми новшествами – отчасти потому, что слово «природа» на армянском языке, как и на грузинском, происходит от персидского корня, означающего «корень», «основание» или «происхождение», так что любые слова о «двух природах Христа», даже в таком осторожном и сбалансированном определении, как Халкидонское, для них звучали бессмыслицей и богохульством. Они озаботились созданием собственного армянского богословского словаря на основе греческих писаний, принадлежавших безупречно ортодоксальным богословам, от Каппадокийских отцов до Кирилла Александрийского – всех, разумеется, из дохалкидонской эры.[479] В стремлении оградить свой взгляд на православие целым арсеналом христианской литературы Армянская церковь поставила на поток переводы греческих и сирийских богословских трудов на армянский. Этим она оказала современным исследователям Древней церкви неоценимую услугу: в то время как оригиналы многих текстов погибли, случайно или по вине церковной цензуры, – сохранились их армянские переводы.[480]

У армянской литургии есть отличительная черта, напоминающая о церковных спорах V–VI веков. В богослужении Восточной церкви на каждой службе поют молитву о милосердии Божьем, так называемое «Трисвятое» – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»[481] У множества христиан, использующих эту молитву, нет единого мнения о том, обращена ли она ко всей Божественной Троице (на что, возможно, указывает ее троичная форма) или только к Христу. Второй точки зрения придерживался Петр Сукновал, константинопольский монах-миафизит конца V века. Свое богословие он выразил литургически, прибавив к формуле «Трисвятого» слова «распятый за нас» – и заявив таким образом, что на кресте страдало именно Второе Лицо триединого Бога.

Этот основной тезис нового богословского движения, известного как феопасхизм [учение о страдающем Боге. – Прим. пер. ], даже многим миафизитам показался чересчур смелым и внес немалые раздоры в их ряды; впрочем, с удовольствием упомяну о том, что современник Петра Сукновала, миафизитский поэт Исаак Антиохийский, написал длиннейшую и красноречивейшую оду попугаю, выучившему Трисвятое с Петровым дополнением.[482] Имперская церковь в Константинополе со временем отказалась от этого дополнения, но армяне охотно его приняли и включили в свою литургию; таким образом, каждый священник Армянской церкви на каждом своем богослужении торжественно и серьезно утверждает неразрывное сплетение божественного и человеческого во Христе. В соответствии со временем литургического года эта фраза порой заменяется другими, в которых вспоминаются Рождество и Воскресение Христа – но всякий раз утверждается, что родился и воскрес не кто иной, как «Святый Боже». Благодаря этому обостренному сознанию неразрывности во Христе Бога и человека особую роль в благочестии, литературе и искусстве как Армении, так и Грузии начал играть крест. Одна из самых распространенных скульптурных форм в Армении – прямоугольные обелиски с высеченными на них крестами, тщательно отделанными и разнообразно украшенными.[483]

Пожалуй, самый знаменательный и экзотический триумф монофизитства за границами Византии состоялся далеко на юге, даже южнее Нубии, – в Эфиопии. Пути проникновения христианства в эту отдаленную горную местность неясны: о них известен лишь немногословный и загадочный рассказ в Книге Деяний, где Филипп, один из первых христианских вождей в Иерусалиме, встречается с евнухом, слугой «царицы эфиопской», с изумлением и восторгом услышавшим о том, что иудейские пророчества исполнились в пришествии Христа.[484] Первые исторические сообщения относятся к IV веку; из них очевидно, что христианство пришло в Эфиопию не с севера, из Египта, но с востока – через Красное море, путем давних торговых контактов с Аравией и, через Аравию, с Сирией. Именно сирийскому купцу Фрументию приписывается обращение Эзаны, негуса (царя или императора) могущественного царства Аксум на севере Эфиопии. Монеты Эзаны свидетельствуют об обращении не менее личном и драматическом, чем обращение Константина: полумесяц и две звезды – традиционные национальные символы – на них резко сменяются крестом. Сохранилась надпись на греческом, в которой Эзана отказывается от своего статуса сына эфиопского бога войны и вместо этого вверяет себя заботам Троицы.