Интерес Оригена к классическим проблемам греческой философии в его трудах по систематическому богословию проявляется не меньше, чем в толкованиях Библии. Особенно заметно это в книге, озаглавленной «О началах» – одной из первых попыток создать общий обзор христианской традиции: здесь он долго сражается со старым платоновским вопросом – как бесстрастный, неделимый, неизменный высший Бог сообщается с нашим преходящим миром? Как и для Иустина для Оригена мостом между Богом и миром становится Логос; вслед за Иустином, Ориген смело именует Логоса «вторым Богом» и даже говорит о том, что этот «второй Бог» подвластен первому, творением коего является и стоит по отношению к нему на некоем низшем уровне – учение, известное под названием субординационизма.[284] Сосредоточившись на объяснении отношений между Отцом и Сыном, Ориген почти ничего не говорит о Святом Духе, которого, по всей видимости, считает подчиненным Сыну. Основная задача Духа, по Оригену, состоит в том, чтобы даровать силы членам Церкви. Он открыто признавал, что многое в личности и действиях Духа является для него загадкой и требует дальнейшего церковного исследования.[285] Вообще после несчастливого финала истории монтанистов, пламенно преданных Святому Духу, раннехристианские писатели предпочитали избегать этой темы.

Один из самых дерзких элементов богословской системы Оригена – его предположение о том, как соотносятся Падение и Искупление. По его словам, Бог создал низших духов, обладающих свободной волей, и они злоупотребили этим даром по примеру своего предводителя Сатаны. Степень их падения предопределила занимаемые ими места в космической иерархии: от ангелов до человечества и затем – до бесов. Наша задача – при помощи своей свободной воли исправить ошибку, которую мы совершили своим падением (и о которой аллегорически повествует история Адама и Евы). Как и его предшественник Климент, Ориген полагал, что человечество спасется собственными усилиями, с помощью Христа благодаря посмертному очищению. Абсолютного падения человечества или тварного мира он не признавал, поскольку это уничтожало всякую нравственную ответственность: «Совершенно порочному существу невозможно предписывать законы – его можно лишь пожалеть как несчастного урода».[286]

Развивая эту гипотезу, Ориген проявил еще бо́льшую смелость. По его мнению, во время Падения не пала лишь одна душа – и именно в эту душу вошел Логос, когда решил наконец сам отправиться спасать человечество.[287] Смысл этой идеи был в том, чтобы сохранить за Христом свободную волю на время его земной жизни: он пользовался свободной волей, присущей его душе, и делал реальный выбор, а не разыгрывал какой-то докетический спектакль, как утверждали гностики. Итак, наша свободная воля – огромная ценность, яснее всего проявившаяся в жизни Христа, и мы должны правильно ею распорядиться. Вся схема в целом призвана утвердить не только величие Бога, о котором говорили и Платон, и Павел, но и достоинство человека. Величие Бога и достоинство человека – понятия, между которыми христианам было не так-то просто найти верный баланс. Со временем западное христианство, прежде всего благодаря Августину Гиппонскому, усвоило самые пессимистические выводы относительно человека и его положения. Однако Ориген еще не дошел до конца своей поразительной гипотезы. Если пали все – значит, все, не исключая и сатаны, могут вернуться к исполнению изначального божественного замысла. Спасется всё, ибо всё от Бога.[288]

Понятно, что при таких взглядах Ориген не разделял Иустиновых и Иринеевых надежд на тысячелетнее царство избранных святых после конца света, – и этот его скепсис передался греческим церквам. Однако идею всеобщего спасения не приняли ни на Востоке, ни на Западе. В самом деле, эту мысль трудно совместить с некоторыми местами из евангелий, где Иисус говорит об окончательном отделении овец от козлищ. Отказавшись от нее, христианство пришло к мысли, что Бог определяет судьбу каждого навечно, делит людей на спасенных и проклятых; хотя спор о том, кому принадлежит инициатива в этом решении, Богу или человеку, – продолжался. Быть может, если кафолическое христианство желало сохранить свой прозелитский характер, отказ от идеи всеобщего спасения был неизбежен: ведь если в конце времен все творение неизбежно вернется к своему творцу – стоит ли трудиться над обращением новых верующих? Ориген сказал бы на это, что проповедь христианства есть проповедь мудрости и истины: она не должна зависеть от страха перед вечным проклятием. Однако для Церкви в целом наслаждаться мудростью было недостаточно. Важнее было спастись. И перед многими церквами уже вставал следующий великий вопрос: не следует ли христианам вступить в союз со светской властью, чтобы из Церкви презираемых маргиналов сделаться Церковью господствующей?

Римлянам потребовалось некоторое время, чтобы научиться отличать христиан от прочих течений иудаизма; однако, едва они установили, что иудаизм и христианство – разные религии, ни на какое официальное признание христианам больше надеяться не приходилось. Как правило, к религиям покоренных народов римляне относились терпимо: если за религией стояла своя традиция, они признавали хотя бы отдаленное родство ее богов с официальными богами Рима. Взамен они требовали от подданных лишь лояльности к государственному культу императоров, покойных и живых. Даже иудаизм – религия нетерпимая, упорно настаивающая на ложности иных культов без исключения, – для римлян был приемлем, ибо имел долгую и почтенную родословную (см. с. 130). Христианство же не могло сослаться на традицию, хоть многие его проповедники и возводили его историю к еврейским пророкам. По мере того как епископальная или кафолическая форма христианства, с фиксированным каноном священных текстов и выверенными в каждом слове символами веры, вытесняла гностические верования, христианство все увереннее утверждало исключительную истинность своего тройственного, но единого Бога и ложность всех остальных богов. Такая позиция агрессивно проповедуется уже в древнейших дошедших до нас христианских документах – посланиях Павла. В начале Послания к Римлянам Павел пространно рассуждает о том, что всякая религия, уводящая от истинного Бога к «образам, подобным тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся», – попросту извращение, а дальше обрушивается на ложные религии в самых гневных выражениях, какие только мог придумать делатель палаток из Тарса.[289]

Самоуверенность христиан и их убежденность в том, что все прочие религии – от бесов, резко контрастировали с той открытостью для новизны и разнообразия, что характеризовала другие современные им верования. Исключение христиане делали лишь для иудаизма, несмотря на то, что отношения с ним все более портились, а также на то, что, в отличие от иудеев, христиане стремились завоевать монополию на религиозном рынке.[290] Грекоязычные христиане, как и иудеи, именовали нехристиан и неиудеев эллинами – слово, в их устах имевшее негативный оттенок: где-то в третьем столетии западные латиноязычные христиане изобрели для этой же категории отдельный уничижительный термин: pagani [язычники]. Это слово буквально означает «деревенщина»; обычно его объясняют тем, что христиане-горожане смотрели сверху вниз на деревенских жителей, упрямо хранящих верность своим «отсталым» традиционным культам. Но более вероятным кажется другое объяснение: на армейском жаргоне paganus означало гражданский; следовательно, pagani – не принадлежащие к армии Христовой.[291] Христиане отказывались от общепринятого символического выражения лояльности – поклонения императору, и это заставляло подозревать в них потенциальную подрывную силу. Даже те слова, которыми они выражали преданность своему Спасителю, казались заимствованными из лексикона императорского культа, сложившегося в дни жизни Иисуса. Так, греческая надпись из Эфеса именует Юлия Цезаря «богом явленным»; день рождения императора Августа назывался «благовестием», а его прибытие в город – «парусией», тем же термином, которым христиане обозначали ожидаемое возвращение Христа.[292] Внимательным римлянам несложно было усмотреть в подобном словоупотреблении сознательный и агрессивный плагиат.