Митраизм появился в империи раньше христианства; однако теперь распространение христианства создало почву для развития культа, ставшего для христианской веры сознательным соперником, сочетающего в себе, почти по заветам Иустина Мученика, строгую обрядность с серьезным и систематическим интересом к великим вопросам классической философии. Прежде христиане стремились привлечь на свою сторону философов – теперь философам предстояло определить свое отношение к христианству. В начале III века Филострат, придворный философ при дворе супруги Септимия Севера Юлии Домны, написал биографию Аполлония Тианского, философа-отшельника и аскета, родившегося примерно в то же время, когда Иисус Христос был распят. Он изобразил Аполлония чудотворцем и целителем, очень напоминающим Христа, – однако его история не завершалась ни страданиями, ни смертью. После духовного поединка с императором Домицианом (любимым антигероем также и христианской литературы) Аполлоний избежал гнева тирана, поспешно (и без всяких зрелищных приемов) покинув императорский двор. Вдали от опасности Аполлоний вновь начал вести себя как чудотворец, облеченный великими силами: при помощи ясновидения он из далекого Эфеса с удовольствием наблюдал за убийством Домициана в Риме. Насколько эта биография соответствует действительности – не так уж важно (хотя элемент вымысла в ней очевиден): главное в ней то, каким предстает идеал «великого философа» во времена Септимия Севера. Поразительно, что ни разу в своей книге Филострат не упоминает о христианстве. Аполлоний явно был призван затмить Христа, и у христиан он вызывал ярость – не случайно спустя век на него пойдет в атаку христианский историк Евсевий Кесарийский.[321]

Среди интеллектуалов вошел в моду интерес к чудесам, вроде тех, какие Филострат приписывает Аполлонию. Кроме того, все больше привлекала их философия с элементами религии и даже магии. Стоицизм утратил свои позиции, благодаря которым во II веке одним из важнейших и интереснейших философов-стоиков сделался император Марк Аврелий. Его место занял неоплатонизм – развитие идей Платона, в котором подчеркивался их религиозный характер. Величайшим учителем-неоплатоником стал Плотин (205–270). В рассказах о нем встречается, по-видимому, первое в западной литературе описание острой дислексии – это объясняет, почему писал он неохотно: однако его вдохновенные устные лекции привлекали к себе быстро растущий круг восхищенных интеллектуалов: среди них был Порфирий, трудолюбивый, хотя порой и самодовольный биограф и редактор Плотина, в начале IV столетия издавший корпус его сочинений.[322]

Плотин, младший современник Оригена, также получил высшее образование в Александрии, и высшее божество у него во многом похоже на Оригеново. Природу Бога он также описывал как троичную: по его мнению, Бог состоит из Единого, Ума и Души. Единое представляет собой абсолютное совершенство; Ум – отражение Единого, однако воспринимаемое низшими чувствами; Душа – дух, пронизывающий весь мир и, следовательно, способный разделяться, в отличие от Единого и Ума. В этой схеме нет фигуры Христа, требующей воплощения: душа каждого человека призвана сама, путем экстатического созерцания Божества – состояния столь редкого, что сам Плотин испытывал его лишь четырежды в жизни, – восстановить утраченную миром гармонию. Неоплатонизм был в целом независим от старых религиозных форм, но вполне способен мирно сосуществовать с традиционными богами, в которых видел проявления Единого. Эта тенденция – еще одна, способствующая объединению средиземноморских религий, – усилилась в сочинениях Порфирия. Христианские мыслители также не избежали обаяния неоплатонизма – и в дальнейшем мы еще не раз встретимся с плодами этого союза.

Столь же серьезный вызов бросила христианству еще одна новая религия общего с ним семитического происхождения: учение нового пророка по имени Мани. Он родился около 216 года близ Селевкии-Ктесифона, столицы слабеющей и распадающейся Парфянской империи, в семье дальнего родственника царствующего дома. Еще в ранние годы его жизни Парфия пала под ударами персов; Мани поначалу заслужил благосклонность новых правителей, но затем они обратились против него и заключили его в темницу, где он и умер в 276 или 277 году. В своих странствиях он доходил до Индии – примерно в то же время, когда на Восток продвинулось сирийское христианство; буддизм, индуизм, христианство, как в его гностическом, так и в кафолическом вариантах, были Мани хорошо известны. Возможно, сознание гибели родины и всего, что было ему дорого, побудило Мани объединить все религии стран, граничивших с его родной страной. Несомненно, в обществе, соединившем в себе множество элементов различных культур, нужда в таком союзе была очень велика – что доказывает огромный успех его предприятия.

Соединив все уважаемые им религии с собственными пророческими откровениями, Мани создал новый манихейский культ. Подобно гностическому дуализму, манихейство уделяло большое внимание страданиям и бедам мира сего, в коих видело симптом бесконечной борьбы между равными силами добра и зла. Очень важное место в схеме Божества у Мани занимал Иисус Христос: сам Мани, подобно Павлу из Тарса, именовал себя «апостолом Иисуса Христа». Иисус для него был судьей на последнем суде, божественным целителем и учителем, не имевшим, как и во многих гностических построениях, реального человеческого тела; ведь физическая материя – не более чем тюрьма для душ, истинный дом коих на Небесах. Поэтому Иисус у Мани изъясняется парадоксами: «Истинно говорю вам, я был в плену, и так же истинно говорю – я не был в плену… Истинно говорю вам, я страдал, и так же истинно говорю – я не страдал».[323]

Учение Мани и исторически, и географически соседствовало с восточным христианством: как и христианство, оно распространилось от Римской империи до пределов Китая.[324] Христиан Восточного Средиземноморья его учение завораживало не меньше, чем за двести лет до того – учения гностиков, а император-традиционалист Диоклетиан (годы правления 284–305) ненавидел манихеев не менее христиан: он первым начал сжигать их живьем, еще до того, как вместе со своими соправителями развернул жестокие гонения на христианство.[325] С 1990-х годов и по сей день в египетском оазисе, ныне именуемом Исмант-Эль-Хараб, где в древности располагался городок Келлис, продолжаются открытия египетских, сирийских и коптских папирусов, позволяющих нам увидеть манихеев IV века в новом свете. Внешне манихеи выглядели как вариант христианской общины: они считали себя городской церковью, образовывали общину, имели священнослужителей, было у них даже нечто вроде монастыря, вокруг которого, возможно, и вращалась их религиозная жизнь. Среди документов – две доски с ключевыми словами и фразами на коптском языке и их переводом на сирийский: это свидетельствует о том, что местная община, говорившая по-гречески и по-коптски, живо ощущала свою общность с манихеями за тысячу миль отсюда, в Сирии, – что хорошо напоминает нам внутреннюю спаянность кафолической церкви.[326] Неудивительно, что епископальная христианская церковь терпеть не могла манихеев и, едва получив такую возможность, постаралась уничтожить этих опасных соперников. Она никогда не восставала против практики Диоклетиана сжигать манихеев живьем; более того, много лет спустя Западная латинская церковь переняла эту практику и начала применять ее к другим христианам – «еретикам».

Из книги Цельса мы поняли, что римские власти уже не могли не замечать христианства. К концу II века от малоизвестной восточной провинции эта религия дошла до императорского дворца. Марцию, любовницу императора Коммода и неудачливую заговорщицу, конечно, нельзя назвать успешной покровительницей христианства при дворе; но характерно, что сразу после смерти Коммода на могилах дворцовых слуг начинают появляться первые недвусмысленно христианские могильные памятники.[327] Следом возникают и более тесные связи христианства с императорской семьей: так, Юлия Маммея, мать императора Севера Александра (внучатого племянника Септимия Севера), очень интересовалась христианством, приглашала Оригена побеседовать с ней о вере, а суровый римский священник Ипполит, забыв свою непримиримость, посвятил трактат о воскресении (ныне по большей части утраченный) то ли ей, то ли какой-то другой императорской родственнице.[328] У самого Севера Александра, по сообщениям историков (впрочем, не очень достоверным), в личной молельне, наряду со статуями Аполлония Тианского, Александра и обожествленных предков-императоров, стояли статуи Авраама и Христа. Это первое в истории сообщение о скульптурном изображении Христа: впрочем, учитывая эклектическую обстановку и то, что Христос в этой молельне был низведен до ранга «великого учителя» или полубожества, едва ли именно этот прецедент дал толчок позднейшему расцвету христианской скульптуры.[329] Отношение друг к другу с обеих сторон было неоднозначным. Христиане разрывались между своей традиционной закрытостью и желанием ублажить власть имущих (хоть статуи Христу, воздвигаемые власть имущими, и плохо сочетались с традиционным христианским недоверием к изображениям), а знатные римляне смотрели на христиан с любопытством, но и с подозрением.