Христианская церковь в Дура-Европос – это перестроенный дом садовника; по своему плану она совершенно не похожа ни на одну из известных нам церквей позднейшего христианства. Как и во многих церквях последующих столетий, в ней есть отдельные помещения для общей молитвы и для проведения обряда крещения, а также особое место для тех, кто только готовится к крещению («катехуменов»); но есть одна знаменательная странность, не повторявшаяся в церковной архитектуре вплоть до появления тринадцать веков спустя радикальных протестантских движений: архитектура этой церкви не предусматривает места для алтаря, где совершается евхаристия.[342] Темы росписей на церковных стенах, в отличие от соседней синагоги, взяты из Нового Завета: здесь мы видим Христа как Доброго Пастыря – любимая тема раннехристианского искусства, и трех Марий, ищущих Христа, у пустой гробницы после Воскресения. Нет изображения, которое ожидал бы увидеть современный христианин, но которое не встречается в христианском искусстве до V столетия: распятия Христа на кресте. Христос в раннехристианской живописи изображается либо в земной своей жизни, либо воскресшим в жизнь вечную, но никогда мы не видим его умирающим или мертвым по образцу католических распятий, получивших такое широкое распространение в позднейшей Западной церкви.

Еще в одном маленьком приграничном сирийском государстве, Осроэне, со столицей в Эдессе (нынешняя Урфа в Турции) обнаружено древнейшее сообщение о строительстве христианской церкви, более древней, чем сохранившаяся церковь в Дура-Европос. Известно, что эта церковь погибла при наводнении в 201 году.[343] Римляне покорили Осроэну и присоединили ее к своей империи в 240-х годах, а до этого христианство здесь процветало при поддержке местных властителей. Позднее сирийские христиане сложили легенду о царе Осроэны Авгаре Пятом, который будто бы еще в I веке переписывался с самим Иисусом Христом и получил от Спасителя в подарок его изображение. Историк IV века Евсевий проявляет к Авгарю большой интерес и даже приводит в своем труде эту апокрифическую переписку, хотя, очевидно, ничего не знает об изображении Христа – это красивая легенда, получившая необычайно широкое распространение далеко на запад от Сирии. Ее популярность отчасти связана с определенным недостатком истории раннего христианства – отсутствием тесных связей с какой-либо монархией. Быть может, поэтому Евсевий, в целом не проявлявший к церкви за восточными границами империи почти никакого интереса, наряду с восторженным описанием союза с церковью, заключенного императором Константином, уделял большое внимание Авгарю.[344] Кроме того, в IV и V веках, когда среди христиан начал набирать силу культ реликвий, многие благочестивые верующие отчаянно старались разыскать какие-нибудь реликвии, оставшиеся от самого Христа. В новой версии легенды изображение Спасителя появилось чудесным образом: он стал первым из чудесных отпечатков лика Христа на ткани. Позднее, в 944 году, чудесное полотно (так называемый «убрус», т. е. платок или полотенце) из Эдессы было доставлено в Константинополь. А еще позднее эта легенда распространилась еще дальше на Запад, где благочестивые души связали ее с еще одним таинственным куском ткани, ныне хранимым в Туринском соборе под именем плащаницы Христовой, несмотря на все основания полагать, что этот артефакт был создан в средневековой Европе.[345]

Пожалуй, самое удивительное развитие легенда об Авгаре получила в далекой Англии, где привлекла внимание средневековых королей, а затем династии Тюдоров. Латинское имя Авгаря было Люций, царь Брития – так называлась крепость на холме над Эдессой; кто-то из средневековых переписчиков превратил его в «царя Британского» – и Авгарь сделался королем, любезно принимающим первых христианских проповедников на зеленых лугах будущей «веселой Англии». Первым, по-видимому, совершил эту ошибку некий римский автор VI века – однако, выйдя из Рима, она полюбилась ранним английским протестантам, которые искали для Английской церкви альтернативное происхождение, не связанное с Августином и его Кентерберийской миссией, вдохновленной папой Григорием I (см. с. 363–366). В церковных диспутах, сопровождавших первые шаги английской Реформации, легенда об Авгаре упоминается постоянно и в самых разных контекстах.[346] Во всех этих перипетиях пропал и след ее изначальной цели – желания прославить Сирийскую церковь, указав на ее древность и близость к царскому престолу. Возможно, легенда эта окончательно сформировалась в период, когда сирийские епископы и местная знать стремились добиться благоволения константинопольских императоров. Отнесению ее к I веку способствовал тот факт, что Авгарями звали большинство царей осроэнской династии. Если искать для легенды о благоволении эдесского монарха к церкви какую-то реальную почву, то более логично предположить, что речь идет не об Авгаре V, жившем в I веке, а об Авгаре VIII Великом (177–212), который, подобно царям Адиабены, за полтораста лет до того обратившимся в иудаизм, в конце II века благосклонно принял в своем городе христианскую общину.[347]

Однако церковь Эдессы и Сирии подарила христианскому миру далеко не одну только красивую легенду об изображении на полотне. Наследие, оставленное ею Вселенской церкви, многосторонне и не всегда отвечает представлениям западных христиан. Во времена, когда поколения епископов и ученых, от Игнатия до Оригена, возводили на фундаменте христианской веры господствующую кафолическую церковь, с востока, из среды сирийского христианства, часто раздавались голоса, вызывавшие у западных соседей подозрение и осуждение. Первым видным деятелем Сирийской церкви, чья жизнь и труды поддаются точной датировке, стал воинственный прозелит из Месопотамии середины II века, в поисках знаний добравшийся до самого Рима и известный в греко-римском мире под именем Татиан. Вслед за Иустином Мучеником, своим римским наставником, Татиан отстаивал древность христианства столь ревностно, что заслужил от кафолических христиан неохотную хвалу: «Лучший и полезнейший из его трудов», – писал о нем почти два века спустя Евсевий. Однако независимое мышление навлекло на Татиана обвинения в гностической ереси валентинианства.[348] Вполне возможно, что это был навет, призванный его опорочить. Крупнейшим научным проектом Татиана стала гармонизация (Диатессарон) четырех евангелий: оценивать этот замысел можно по-разному, но сам факт, что Татиан выбрал для работы именно четыре евангелия, признанные кафолической церковью, показывает, как далек он был от гностических вариаций на евангельские темы.

Диатессароном пользовались многие. Пергаменный фрагмент его найден в развалинах Дура-Европос; а один из вариантов гармонизированного евангелия прожил достаточно долго и через пять столетий был переведен на арабский и персидский языки.[349] Со временем престиж четырех евангелий отправил сочинение Татиана в архив; однако в то время многие христиане не понимали, зачем пользоваться четырьмя разными, да еще и кое в чем не согласующимися друг с другом версиями одной и той же Благой вести. В эпоху, когда по меньшей мере одна Сирийская церковь на северо-востоке Средиземноморья пользовалась собственным евангелием, совершенно не совпадающим с четырьмя каноническими, имела смысл попытка составить для богослужебного использования единый текст.[350] Кроме того, гармонизация евангелий могла стать сильным орудием против Маркионова минималистического подхода к священным текстам: учитывая особую близость многих сирийских христиан к иудейским корням христианства, антииудейские взгляды Маркиона в Сирии должны были казаться особенно неприемлемыми.[351] Несмотря на безупречно антимаркионистскую линию Татиана, христианская цензура последующих веков не позволила ни Диатессарону, ни большей части других трудов Татиана дойти до нас целиком. Судя по сохранившимся свидетельствам, самое худшее, что можно сказать о Татиане, – он был энтузиастом того мироотрицающего настроения и образа жизни, который в следующем столетии выкристаллизовался в монашество. Приверженность сирийца II века аскетическим ценностям – явное указание на то, что корни монашества следует искать не в Египте, как то принято, а в Сирии. Проблема Татиана была в том, что с точки зрения истории христианства он оказался не в том месте не в то время.[352]