В этот же период диофизитская Церковь Востока разрабатывала собственные стратегии выживания. В порыве, порожденном отчаянием, она отказалась от общей для всего восточного христианства эстетической традиции и начала запрещать изображения священных предметов, будь то живопись или скульптура: слишком часто эти изображения провоцировали мусульман на вандализм. Впрочем, диофизиты давно уже отказались от распятий, которые, на их взгляд, символизировали смешение природ в Иисусе, изображая Бога страдающим на кресте; на их крестах не было Распятого – они указывали на Христа воскресшего (по иронии судьбы, миафизитская Армянская церковь тоже предпочитала кресты без Распятого, но по прямо противоположным богословским соображениям). Брат Гильом Рубрук в 1250-х годах был неприятно поражен, когда христианин-диофизит из Центральной Азии, увидев серебряное распятие «во французском стиле», сбил с него изображение Христа.[553] Когда в XIX веке в Оттоманскую империю проникли протестантские миссионеры, отсутствие у несториан каких-либо священных изображений заставило их с удивлением и радостью назвать Церковь Востока азиатскими протестантами. Диофизиты не спешили исправлять ошибку своих неожиданных союзников, ибо Средневековье и эпоха Возрождения научили их ценить тех немногих друзей, какие у них остались. Увы, впереди их ждали новые несчастья: начало ХХ века стало и для Церкви Востока, и для Армянской церкви периодом, быть может, самого жестокого мученичества в христианской истории (см. с. 941 и 1018–1019).[554]

История христианства в Африке в эпоху раннего Нового времени почти повсюду представляет собой картину разрушения и упадка, закономерно приведшего почти к полному исчезновению христианства на северном берегу Африки и в Нубии. Нужно отдать должное Североафриканской церкви – первой твердыне латиноязычного христианства, родине Тертуллиана, Киприана и Августина Гиппонского: в некоторых районах она пережила вторжение арабов (690-е годы) на пять столетий – однако так и не восстановила свое единство после жестоких распрей IV–V веков между донатистами и кафолической элитой, находящейся в общении со всей Церковью Средиземноморья (см. с. 328–330). Она продолжала существовать, пока в XII веке ревностные мусульмане из династии Альмохадов не принудили и христиан, и иудеев массово обратиться в ислам. Интересно, что церковь эта, по всей видимости, продолжала хотя бы формально говорить на латыни: на могильных камнях к югу от Триполи, датирующихся XI столетием, имеются латинские надписи – впрочем, относительно латинские, ибо vixit (жил) на них превратилось в bixit, а vitam (жизнь) – в bitam.[555] Это использование языка исчезнувшего правящего класса вместо родного берберского резко контрастирует с той преданностью родному языку, какую мы видим у коптов: впрочем, даже копты, многочисленные и составляющие значительную часть египетского общества, в конце концов приняли арабский – и как обыденный язык, и как язык молитвы и богослужения.

Оказавшись в таком же положении, как и Церковь Востока, коптские патриархи вынуждены были жить в новой столице Египта: сначала в Фюстате, затем в Каире, основанном в конце X века династией халифов Фатимидов. Благодаря миафизитской вере коптов мусульманские владыки не ассоциировали их с Византийской империей и относились к ним в целом терпимо. Исключением стал эпизод гонений при халифе Аль-Хакиме с 1004 по 1013 год, когда была разрушена иерусалимская церковь Святой Гробницы – одна из искр, воспламенивших в латинских христианах XI века желание отвоевать Святую Землю (см. с. 413–420). Нетипичные действия Хакима стоит приписать не столько мусульманскому религиозному рвению, сколько безумию, в конце концов побудившему его объявить себя Аллахом, после чего он был убит разъяренными единоверцами.[556]

Более серьезные проблемы возникли у христиан Египта в период латинских крестовых походов, а затем – с появлением монголов. Мамлюки, захватившие власть в Египте в 1250 году, происходили из касты людей, с детства предназначенных для военной службы: свою жизненную задачу они видели в защите ислама от его врагов. Хотя коптские христиане мало симпатизировали как крестоносцам, считавшим их еретиками, так и монголам, которые, с их точки зрения, покровительствовали еретикам-несторианам, – египетские мусульмане и их властители теперь имели основания видеть в любом христианине члена «пятой колонны», особенно в XIII веке, когда и крестоносцы, и монголы действительно вторглись в Египет. Как и в Центральной Азии, поворотным столетием стало четырнадцатое – хотя, в отличие от диофизитов, Коптская церковь не исчезла полностью. 1354 год принес с собой ужасающие христианские погромы: церкви сносили с лица земли, бушующие толпы заставляли христиан и иудеев произносить мусульманское исповедание веры, а тех, кто отказывался, сжигали на кострах; в отличие от прошлых гонений, несчастным некуда было бежать, ибо погромы шли не только в Каире, но и по всей стране.[557] Повсюду в Египте христиане лишились земель – «сделались изгнанниками в собственной стране».[558] В XV веке, в отчаянной попытке упрочить свое положение, Коптская церковь согласилась на унию с Латинской церковью – в те же годы, когда византийский император на Флорентийском соборе пытался заключить такой же союз с Римом от имени греческого православия; однако скоро копты поняли, что проку от этого немного.[559] Последующие три столетия они выживали исключительно собственными силами, благодаря упорству и упрямой приверженности древним традициям, в монастырях – как правило, расположенных в очень отдаленных и бедных районах страны.

Если в Северной Африке, Египте и Азии христианство практически повсюду покорилось исламскому владычеству, то Эфиопия, защищенная своей отдаленностью и гористым ландшафтом, осталась христианской монархией; однако теперь она редко играла значительную роль в аравийской политике и никогда не чувствовала себя в полной безопасности. В X веке Эфиопия пережила опустошительный мятеж, возглавляемый женщиной-вождем по имени Гудит или Юдифь: современники рассказывали, что она и ее воины поставили своей целью разрушить как можно больше церквей и вообще нанести как можно больший ущерб христианской жизни в государстве. Действительно, от более ранних времен до нас дошли лишь здания, расположенные в самых труднодоступных местах: самое известное из них – древний наскальный монастырь Дабра-Дамо в Аксуме, одна из первых твердынь эфиопского монашества. В церковь Дабра-Дамо, нависающую на утесе над высоким холмом, и сейчас можно подняться только по веревке. Гибель церквей, а также почти полное отсутствие письменных исторических свидетельств эпохи Гудит и предшествующих лет чрезвычайно затрудняют восстановление истории Эфиопской церкви: недостаток данных привел к появлению целого набора романтических фантазий, которые еще ждут своих суровых критиков. Впрочем, и то немногое, что нам известно, звучит весьма примечательно.

В некоторые периоды Эфиопия была совершенно отрезана от остального христианского мира: порой она, по-видимому, оставалась даже без абуна, присылаемого из Александрии и связывающего ее с мировым апостольским преемством. Доступная богословская литература была немногочисленна и подобрана достаточно случайно: в результате эфиопы включили в свой канон Священного Писания Первую книгу Еноха, во всех прочих местах давно утратившую популярность и доверие. Эта книга сыграла в эфиопской культуре особую и важную роль – она дала материал для создания эпоса об эфиопских царях «Кебра Нагаст».[560] Важное место, естественно, занимал миафизитский вероучительный сборник под названием «Кереллос», так как основу его составляли выдержки из трудов Кирилла Александрийского; однако, несмотря на эту связь с большим христианским миром, едва ли стоит удивляться тому, что характер и интересы Эфиопской церкви развивались в своеобразных (если не сказать, эксцентрических) направлениях. Так, именно эфиопы, размышляя над коптскими апокрифическими преданиями о Понтии Пилате, сочли, что римского правителя, отправившего Христа на распятие, следует признать исповедником: начали изображать его в церквах, посвятили ему особый праздник в июне и отвели почетное место в службе на день Богоявления – главный праздник годового круга: в этот день священник повторял на разные лады фразу из псалма, перекликающуюся со словами Пилата: «Омою руки мои в невинности». Ни копты, ни эфиопы не забыли, что Пилат – соучастник казни Христа; однако они рассказывали, что он полностью осознал свою вину и искупил ее, сам приняв смерть на кресте, как троица, осужденная им на казнь на Голгофе в день, когда солнце скрыло лицо свое. Так государственная церковь Эфиопии нашла уникальный способ решения проблемы, много столетий подспудно беспокоившей христиан, – а именно, того, что как при жизни, так и в смерти Христос противостоял современным ему институтам мирской власти.[561]