— Разве? Мне казалось вы думаете иначе.

— Тогда прокляните меня как лицемерку. Все женщины таковы.

— Вы противоречите себе и явно без особого желания.

— Ха! — она первая покинула экипаж. — Вы отказываетесь обвинить меня, мистер Карнелиан? Не хотите играть в эту старую игру?

— Я не знал, что это была игра, Амелия. Вы расстроены? Ваши плечи выдают это. Простите.

Она обернулась к нему, и ее лицо смягчилось. Недоверие в глазах быстро исчезало.

— Это что, проверка на женственность? Я обвиняюсь в…?

— Все это бессмысленно.

— Почему? Здесь на Краю Времени есть какая-то степень свободы, смешанной со всеми вашими жестокостями.

— Жестокостями?

— Вы держите рабов. Походя, уничтожаете все, что наскучило вам. Разве у вас нет сочувствия к этим путешественникам во времени, вашим пленникам. Я тоже была в плену — и сидела в ваших питомниках. Меня выменяли на Юшариспа. Даже в моем 19-ом веке подобное варварство изжило себя!

Он принимал ее упреки склонив голову.

— Значит вы должны научить меня, как будет лучше, — сказал он. — Это и есть «мораль»?

Она вдруг была ошеломлена степенью своей ответственности. Что она несет Парадизу[51] — спасение или комплекс вины? Она колебалась.

— Мы обсудим это со временем, — она закрыла тему.

Парочка забавных попугаев приветственно высвистывала какую-то мелодию, пока наши путники спускались к ранчо по извилистой мощеной тропинке между заборчиками из кустарника. Готическая красно-кирпичная репродукция ее Бромлейской виллы возвышалась в ожидании хозяев.

— Дом такой, каким вы оставили его, — гордо сообщил Джерек. — Но в другом месте я построил для вас «Лондон», чтобы вы не тосковали по дому. Вам еще не разонравилось ранчо?

— Оно такое, каким я помню его.

По ее тону он понял, что она разочарованна.

— Вы, наверное, сравниваете его сейчас с оригиналом? Он вполне похож на оригинал.

— Но остается жалкой копией, да? Покажите мне…

Она подошла к крыльцу, скользнула рукой по крашенным доскам, чуть коснулась лепестков цветущей розы (из которых ни одна не завяла с тех пор, как она исчезла).

— Боже, как давно это было! — прошептала она. — Тогда у меня была потребность в чем-то знакомом. Я не могла без этого обойтись, как без воздуха.

— А сейчас можете?

— О, да. Я — человек. Я — женщина. Хотя, конечно, есть более важные вещи. В те дни я чувствовала, что я в аду — отверженная и презренная — в компании безумца. У меня не было выхода.

Джерек открыл дверь с мозаичными панелями. В сумерках холла темнели горшки с цветами, картины и персидские ковры.

— Если есть дополнения… — начал он.

— Дополнения! — она немного оживилась, осматривая холл недовольным взглядом. — Не нужно, я думаю.

— Слишком загромождено? Не хватает света? — закрыв дверь, Джерек занялся освещением.

— Дом мог бы быть больше. Больше окон, может быть, больше солнца, больше воздуха.

Он улыбнулся.

— Я могу убрать крышу…

— Вы в самом деле можете! — она вдохнула глубже. — Хотя здесь не так затхло, как я ожидала. Сколько времени вас здесь не было?

— Трудно сказать. Это можно узнать только поговорив с нашими друзьями. Они знают. Мой диапазон запахов сильно расширился с тех пор, как я посетил 1896 год. Я согласен, что был слаб в этой области. Но тот мой соломенный тюфяк так обогатил…

— О, все в порядке, мистер Карнелиан. Пока, во всяком случае.

— Скажите, что вас так тревожит?

Она ласково посмотрела на него.

— Я никогда не подозревала в вас столько чуткости.

— Я люблю вас, — сказал Джерек просто, — И живу для вас.

Она покраснела.

— В моих комнатах все так же? Из гардероба ничего не пропало?

— Все на месте.

— Тогда мы увидимся за ленчем, — она начала подниматься по лестнице.

— Я приготовлю его для вас, — пообещал Джерек. Он вошел, пристально вглядываясь через окно в эту воображаемую Коллинз-Авеню, с ее плавными зелеными холмами, механическими коровами и овцами, ковбоями и пастухами — все было воспроизведено тщательно, чтобы она чувствовала себя как дома. Он признавал в душе, что ее реакция обескуражила его. Будто она потеряла вкус к тому, что когда-то выбрала сама. Он вздохнул. Когда ее желания были ясными и определенными, Джереку было намного легче. Сейчас, когда Амелия сама не знала, чего хочет, он растерялся. Вся эта гармония разных салфеточек, конской обивки гарнитура, красных, черных и желтых ковриков и покрывал с геометрическими узорами, эти фотографии в рамках, растение с толстыми листьями — все, что раньше согревало ей душу и облегчало жизнь на чужбине — жгло ему глаза, потому что теперь она не одобряла этого. Джерек чувствовал себя грубым мужланом, который не мог доставить удовольствие женщине, не говоря уже о самой прекрасной из когда-либо живших. Все еще в запачканных лохмотьях своего костюма девятнадцатого века, он опустился в кресло, положил голову на руки и задумался над иронией ситуации. Не так давно он сидел в этом самом доме с миссис Ундервуд и предлагал различные улучшения. Она была против малейших перемен. Потом она исчезла, и все, что осталось от нее — был сам дом, который Джерек полюбил как память о ней. Он привязался к дому. Теперь она сама захотела перемен, которые когда-то отвергала, и Джерек почувствовал глубокое нежелание переделывать что-либо, касалось это простого пальмового горшка или буфета. Ностальгия по тем временам, когда он ухаживал за ней, и она пыталась привить ему тонкости добродетели, когда они пели ее гимны по вечерам (ведь это она настояла на часовом распорядке дня и ночи, которые были приняты в Бромли), переполнила его — и вместе с ностальгией пришло ощущение, что его надежды обречены. Всякий раз, когда она готова была отдать ему свое сердце, открыть душу и даровать себя, все рушилось, как карточный домик. Джерека не покидало чувство, что это Джеггед подсматривал каждый их жест и движение и беспардонно вмешивался в их жизнь. И все же легче было думать так, чем поверить в то, что против них, против их любви — вся Вселенная.

Он поднялся с кресла и, пренебрегая условностями и обычаями, соблюдения которых она всегда требовала от него, создал отверстие в потолке, через которое смог попасть в свою собственную комнату, излучающую прохладную негу белого, золотого и серебряного. Джерек восстановил пол и с помощью рубинового Кольца избавил свое тело от толстого слоя Палеозойской грязи. Облачившись в струящуюся мантию из белого паучьего меха, Джерек почувствовал необыкновенную легкость на душе — былое всемогущество (а значит и былая неискушенность) вернулись в нему.

Он расслабился и весело рассмеялся. Познав цену всем милостям первобытной стихий, побывав в плену беспомощности и окунувшись в пучину безысходности, Джерек тем более остро почувствовал радость возвращения в свой мир, всю прелесть подлинной непринужденности. Он был полон сил и энергии, чтобы подарить благодарной публике новые невиданные развлечения. Он истосковался по шумной компании своих старых друзей, которым мог поведать о своих приключениях. Интересно, вернулась ли на Край Времени его мать, величественная Железная Орхидея? Помог ли опыт избавиться от пошлости герцогу Квинскому? В Джереке вдруг проснулся живой интерес.

Его воздушная мантия покрылась белой зыбью волн, когда он, выйдя из комнаты, начал спускаться по извилистой лестнице, загроможденной маленькими китайскими статуэтками, китайскими вазами, китайскими цветами, китайскими безделушками. Его изумрудное Кольцо Власти воскресило изысканный букет ароматов Девонских папоротников, улиц девятнадцатого столетия, океанов и лугов. С каждым шагом, его походка становилась легче и невесомей.

— Все вещи яркие и красивые, — напевал он, — все создания, большие и малые…

Поворот янтарного Кольца — и заструилась мелодия невидимого оркестра; аметиста — и в пышном переливе царственного оперения свита чопорных павлинов несла в клювах шлейф его мантии… Он прошел мимо вышитого изречения, которое все еще не мог прочитать, но она объяснила ему смысл (если смысл вообще был!): «Что значат эти тра-ля-ля-камуш-ки?» — промурлыкал он.