Реджинальд де Мобре окончательно потерял аппетит; он перестал есть, пригубил из своего бокала и заговорил — на сей раз тоном, исполненным величайшего спокойствия и рассудительности, и даже с исчезнувшей было обычной улыбкой на устах.
— Вы рассуждаете о Кромвеле, генерал, а между тем вы ведь его совсем не знаете. А вот я, я видел его собственными глазами. Это человек выдающихся достоинств! Он ничем не ущемил привилегий народа и даже не оскорблял глаз чрезмерной роскошью и блеском. Он не позволяет себе никаких развлечений, не копит для себя никаких богатств. Единственная его забота в том, чтобы правосудие соблюдалось с безжалостной беспристрастностью, которая не делает различий между сильными и слабыми мира сего, наконец, он изгнал из Лондона военных…
При этих словах Дюпарке откинулся на спинку стула и от души расхохотался.
— Уж не превратил ли он их в дипломатов? — поинтересовался он.
— Кто знает!.. — с многозначительным видом промолвил кавалер. — Кто знает! Ко всему прочему, никогда еще в Англии торговля не была так свободна и не процветала столь пышно, никогда прежде страна не была так богата. Флот одерживает победу за победой, заставив уважать Англию и с почтением произносить имя Кромвеля на всех морях и во всех концах света…
— Что правда, то правда! — воскликнул генерал. — Кромвель — тиран, который заставил себя уважать, Мазарини же, занимая у нас во Франции то же место, что и Кромвель у вас, довел до полного запустения правосудие, торговлю, морской флот и даже финансы! Но он ведь чужеземец в нашей стране и, конечно, не наделен ни жестокостью, ни величием вашего Кромвеля…
— Надеюсь, вы заметили, генерал, — как-то вкрадчиво вставил Мобре, — что я взял под свою защиту только несчастную Анну Австрийскую? Что же до Мазарини, то его я охотна оставляю другим…
— Я ведь и говорил, что, должно быть, у королевы Анны хватает друзей в Англии. И вы один из них! Но я далек от того, чтобы упрекать вас за это, сударь, совсем напротив! Человек, которого живо трогают беды моей страны, всегда вызывает во мне живейшую симпатию, особенно если он чужестранец… Только вот Кромвель ваш все-таки внушает мне страх. Что готовит он нам, французам? Каковы его намерения? И не ведет ли он за нашей спиной и против нас переговоров с испанцами?
— Никогда! — с жаром возразил Мобре. — Никогда! Могу вас заверить, что протектор Английской республики будет на стороне Франции! И даже готов пойти ради этого союза против такой мощной колониальной державы, как Испания…
Дюпарке покачал головой.
— …или Франция! А почему бы и нет? Разве не все средства хороши, когда можно прибрать к рукам то, что плохо лежит, — пусть и где-нибудь на краю света? В любом случае, почтенный кавалер, могу вас заверить, что форт Сен-Пьер, так же как и Форт-Руаяль, в состоянии дать отпор флоту господина протектора, как бы силен он ни был!
Кавалер лукаво улыбнулся.
— Позвольте дипломату сделать вам одно предсказание, — едва слышно прошептал он. — И позвольте пообещать вам, генерал, что не пройдет и года, как Кромвель вступит в переговоры с вашим королем Людовиком XIV и в письмах законный монарх и простой гражданин будут называть друг друга не иначе как братьями!
— Я начинаю понимать, — заметил в ответ Дюпарке, — как делается политика! Все, что вы сказали, кавалер, вполне может случиться; но вы не можете помешать мне думать о печальной участи, какая ждет при таком развитии событий короля Карла II и герцога Йоркского, внука короля Генриха IV, которым страна моя предоставила убежище…
— Если это и вправду вас так тревожит, — холодно возразил кавалер, — могу сказать вам, что Карл II уже попросил руки одной из племянниц Мазарини — того самого кардинала, который, похоже, внушает вам такое презрение. И если этот брак не состоится, то единственное, что может ему помешать, весьма плачевное состояние дел принца…
Дюпарке ничего не ответил. У него было свое мнение о Мазарини, и он лишь укрепился в нем после своего плена у командора де Пуэнси, которого имел возможность оценить по заслугам. Господин де Пуэнси, с которым Жак по-прежнему поддерживал связь, не строил ни малейших иллюзий насчет дружеских чувств, которые может питать к Франции Кромвель. И со дня на день ждал нападения английского флота на французские владения на Антильских островах. Дюпарке уже принял все меры предосторожности. Форты были прекрасно вооружены и готовы отразить атаку, какой бы мощной она ни оказалась.
Но он не стал ничего говорить об этом кавалеру. Он поигрывал у себя на тарелке кончиком ножа с видом человека, который с интересом обдумывает все, что только что услышал, с намерением сделать для себя из этого полезные выводы.
Вскоре все поднялись из-за стола. Уже спустилась ночь. Это был тот приятный час, когда легкий ветерок слегка разгонял жар, что так и струился от земли, раскаленной дневным зноем.
Дюпарке пожелал доброй ночи гостю, который выразил намерение подняться к себе и лечь в постель. Сам же он имел привычку перед сном выходить во двор замка, чтобы подышать свежим ночным воздухом.
Не желая снова оставаться один на один с Мобре, Мари предложила:
— Я выйду с вами, Жак.
Генерал подождал ее. Она набросила на голову легкую шаль, взяла под руку мужа, и, попрощавшись с гостем, они вместе вышли во двор.
Луиза тем временем давала распоряжения убиравшим со стола рабам. Тем же был занят и Демарец.
Реджинальд де Мобре подошел поближе к девушке и, изображая полную невинность, обратился к ней по-английски:
— Я слышал, вы учите маленького Жака английскому. Думаю, вам приятно и самой, когда представляется случай поговорить на этом языке, не так ли?
Уши и лоб Луизы тут же, словно слоем пастельной пудры, покрылись нежным, розоватым румянцем.
— Я останусь в замке еще на пару дней. И намерен немного порисовать пейзажи в окрестностях. Не знаю почему, но из всех уголков мира, что доводилось мне посетить в моей жизни, ни один так глубоко не тронул моего сердца. А вы, мадемуазель, вы любите живопись?
— Ах!.. Да, разумеется… Порой я и сама забавы ради пытаюсь рисовать, но я так нуждаюсь в советах… А потом, у меня здесь даже нет необходимого, чтобы всерьез заниматься живописью…
— Подумать только! Это просто поразительно!.. Право, вы меня не на шутку заинтриговали своим признанием. И знаете, я готов дать вам полезные советы, которые сам получил некогда от самых прославленных живописцев. Кроме того, мы сможем с вами поговорить по-английски…
Он глянул на нее, на сей раз прямо в глаза, и она, уже доверившись ему даже больше, чем он мог надеяться, почти спокойно выдержала его взгляд. И даже одарила его лучезарной улыбкой.
Теперь он был спокоен, у него уже не осталось сомнений, что с болезненной застенчивостью Луизы можно справиться без особого труда. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы не догадаться, что, как только мадемуазель де Франсийон удастся побороть робость, с нее тут же слетит и вся эта внешняя холодность. Уже и сейчас она выглядела куда менее бесстрастной и неприступной.
— Я хотел бы написать ваш портрет. У меня с собой мои пастели. Боже мой, клянусь честью, никогда еще не доводилось мне встречать создания с лицом, словно созданным для того, чтобы запечатлеть его пастельными цветами моих мелков! Вы ведь не откажетесь позировать мне, не так ли?
— Но я должна заниматься воспитанием маленького Жака, — возразила она.
Однако сразу было видно, как ей этого хочется, — грудь ее вздымалась, щеки зарделись румянцем. И Мобре сказал себе: лед, сковавший жилы этой очаровательной особы, растает при первой же решительной атаке.
Тем временем рабы, покончив с уборкой стола, покинули комнату, вслед за ними последовал и Демарец. Луиза с Реджинальдом остались одни, лицом к лицу, похоже, ни тот, ни другой не испытывая уже более никакого желания продолжить разговор. Мобре любовался Луизой, а та буквально пожирала его глазами.
— Полагаю, вы ведь не должны весь день сидеть с маленьким Жаком, — все-таки прервал молчание шотландец. — Не можете же вы целыми днями не выходить из дома… Вот и прекрасно, мы будем с вами гулять вместе! Вы сможете выбрать пейзажи по своему вкусу. Я дам вам кое-какие наставления, а потом вы попытаетесь писать сами, без моей помощи… Не сомневаюсь, если вы и вправду любите живопись, то быстро сделаете успехи…
