— Ни в коем случае! — запротестовал он, на ощупь хватая ее за руку, пытаясь удержать на месте. — Если уж у меня ничего не получилось, то у вас и подавно… Дайте-ка мне лучше вашу вывихнутую ступню…

Он уселся, заняв оставшееся подле нее свободное место. Она устроилась полулежа, опершись на спинку банкетки, и скинула туфельку.

— Вам придется снять и чулок, — попросил он.

Однако она, не дожидаясь этого совета, уже и сама поспешила снять подвязку. Потом стянула вниз тонкий шелковый чулочек и, слегка вскрикнув от боли, сбросила его на пол.

— Вот увидите, — заметила она, — к тому времени, когда я захочу снова обуться, ступня так распухнет, что мне уже ни за что не удастся втиснуть ее в туфельку. И вот тогда я совсем не смогу передвигаться.

Но он ее даже не слушал. Бережно взял в руки маленькую ступню. Под прикосновениями прохладных пальцев она, казалось, горела, точно в огне.

Потом спросил:

— Вам больно? Я причиняю боль?

Он действовал так мягко, так ласково, прикасался к ней с такой нежной осторожностью, что ей не оставалось ничего другого, кроме как ответить:

— Вовсе нет… Если бы вы причиняли мне боль, я бы уже давно не сдержала стона!..

Он стал нажимать чуть посильнее и почувствовал, как она вся напряглась от боли, однако ни единого звука не сорвалось с уст молодой женщины. Не торопясь, он продолжал массировать ступню, проводя большими пальцами по всем округлостям ступни и чувствуя под ними истерзанные, распухшие сосуды.

Она не произносила ни слова. Мало-помалу она уже стала привыкать к этой боли, которую он причинял ей и которая становилась все сильней и сильней. Она уже притерпелась к ней и даже стала находить в ней какое-то наслаждение, ведь стоило ему перестать, страдания становились еще острее и нестерпимей.

Поначалу прикосновение холодных пальцев заставило ее вздрогнуть, теперь же ладони Жильбера уже нагрелись от ее собственного тела и сами сообщали ей нежное тепло, которое, поднимаясь по ноге, заполняло ее всю целиком. И вот настал момент, когда боль отступила, превратившись в ощущение райского блаженства. Можно было подумать, будто ему удалось как-то усыпить всю эту истерзанную болью лодыжку, заворожить и успокоить поврежденную плоть — и она расслабилась, бессознательно стремясь наконец в полной мере насладиться тем безмятежным покоем, какой принесли ей эти нежные, заботливые руки.

Вместе с тем она прекрасно знала свою натуру, знала, как опасно для нее, когда мужчина так ласково гладит ее по коже. Ей ли не догадываться, как волнует ее плоть малейшее прикосновение мужской руки, однако Жильбер настолько заставил ее забыть о страданиях, настолько вырвал из этого унизительного состояния непрерывной, незаслуженной боли, что она тотчас закричала бы, снова призывая его к себе, отойди он от нее хоть на мгновенье.

Молодой человек слышал вздохи Мари, ее дыхание, которое с каждой минутой становилось все быстрее и прерывистей. Впрочем, и сам он тоже отнюдь не остался безучастным к тому нежному теплу, которое передалось ему от прикосновений к ее телу, однако, если и был тронут до глубины души, изо всех сил старался даже не подавать виду.

В ночи, которая окутала все вокруг, Мари мечтала о Реджинальде. Она вспоминала его фигуру, его тонкие усики и улыбку, неизменно исполненную насмешки, которую она принимала за выражение доброты и благожелательности. И сердце ее с такой же охотой давало себя утешить и убаюкать, как и измученная болью плоть. В мыслях она унеслась далеко прочь от этих горестных, овеянных скорбью краев. Теперь рядом с ней был Реджинальд. Это ведь он таким чудодейственным манером гладил ее истерзанную ступню, избавив ее от страданий, это он своим присутствием, своими ласками наполнил все ее существо такой блаженной истомой.

Ах, Реджинальд! Куда подевались все обвинения, все тяжкие подозрения, обида и гнев, что лишь недавно так надрывали ей сердце, — нет, он чист перед нею, он неспособен на измену и предательство.

Со всех сторон ее окружала ночная мгла, и она закрыла глаза. Так ей легче было воссоздать в памяти обольстительный образ неотразимого шотландского кавалера. Это стало ее давней привычкой, и воображение послушно подчинялось ее желаниям. Бывало, еще во времена Сент-Андре, стоило ей смежить веки — и перед глазами вырастал образ Жака. Теперь у ее ног сидел Отремон, а она всем существом взывала к Реджинальду.

Жильбер же тем временем продолжал добросовестно массировать пострадавшую ступню. Ему подумалось, что, возможно, при вывихе оказалась повреждена и вся мышца, и пальцы его принялись старательно прощупывать ее, чтобы успокоить и эту боль. Они скользнули по икре, выше, еще выше, пока не дошли до колена.

Колено было нежным и гладким — этакий холм, купол чувственности, словно нарочно выросший на границе, за которой эти опасные игры становились уже запретными.

Добравшись до восхитительной выпуклости, он нежно обхватил ее ладонью и спросил:

— Вам лучше?

Она произнесла «да», но с таким слабым вздохом, который заставил его усомниться в правдивости ответа.

Теперь он уже более не решался говорить с ней. Он вспомнил о поцелуе — одновременно долгом и чересчур кратком, которым они обменялись в ту ночь, после караибской оргии, оказавшись невольными ее свидетелями. Он знал, что женщины испытывают приливы плотского вожделения и даже приступы безудержной страсти во время событий, что в их глазах или в их воображении представляются событиями, которые сотрясают самые устои мира — пусть даже речь идет всего лишь о мирке, ограничивающем их собственные жизни и судьбы. И в такие мгновенья они способны отдаваться мужчине целиком, полностью и до конца, с таким лихорадочным сладострастьем, с таким восторгом и упоением, будто, принося себя в дар или в жертву, заклинают рок, надеются уберечь себя от еще более тяжких испытаний — впрочем, именно эта жертвенность, готовность безраздельно отдаться власти мужчины, и служит источником их собственных плотских наслаждений.

То страшное стихийное бедствие, в самой гуще которого оказалась волею судеб Мари, вполне могло послужить запалом, способным зажечь в ней этот загадочный механизм, который таится где-то в глубине естества любой женщины. Вот что повторял себе Жильбер, все больше и больше теряя голову от прикосновений к этому восхитительному, совершенному телу.

Рука Жильбера вдруг резко преступила запретную черту. И скользнула к месту еще более нежному, трепещущему и излучающему живительное тепло. Это место оказалось таким сокровенным и в то же время таким чувствительным и уязвимым, что пациентка тотчас же напряглась всем телом и глубоко вздохнула, даже не пытаясь изображать страдание.

И снова прошептала имя, которое он уже один раз слышал из ее уст, но так слабо, тихо и невнятно, он уж было подумал, что ему это просто послышалось. Она позвала Реджинальда. Он и понятия не имел, кто этот Реджинальд. В сущности, в тот момент ему было не так уж важно, что имя мужа Мари — Жак, а сам он зовется Жильбером. Все его мысли были слишком поглощены той землей обетованной, до какой удалось ему добраться ценой упорства и терпения. Той землею, что так пьянила его, заставляя полностью забыть, где он находится и что происходит вокруг. Впрочем, дальнейшее продвижение по этой сладостной земле сделалось куда легче и шло без всяких преград и помех. Мари, напрягшись всем телом, распростертая перед ним на банкетке, похоже, уже и думать забыла о боли в лодыжке, да и сам Жильбер более не вспоминал об этой крошечной ступне, которая помогла ему с такой легкостью завладеть всем телом — и к тому же телом столь совершенным, о каком можно было только грезить во сне.

Не произнося ни единого слова, он поднялся с банкетки, чтобы улечься подле нее. Потом заботливо, с нежностью заключил ее в объятья, будто боясь, как бы банкетка не оказалась слишком жесткой и не причинила ей боли. И только тогда заметил, что лицо молодой женщины обращено прямо к нему. Ее теплое дыхание ласкало ему щеки. Он приблизился губами к ее губам, которые уже целовал однажды — в порыве сладострастья, обостренного до предела зрелищем, какому они с ней стали тогда невольными свидетелями. Как и в первый раз, она ответила на его поцелуй.