Это стихотворение представляет собой деловой отчет педагога, который был в Средней Азии на учительской работе. Я преподавал русский язык в Фергане. Надо сказать, что туда я поехал в значительной мере потому, что мне самому стало душно в том идеологическом коконе, которым я был обвернут, обволочен на протяжении многих лет, но который я старался прогрызть в обстановке напряженной работы. Эту работу, — я сейчас употреблю термин, который не отношу к себе, потому что это было бы нескромно, но этот термин вообще необходимо применить, говоря о тамошней работе, — эту работу я должен назвать героической, потому что всякий попадающий в обстановку Ферганской работы, особенно педагогической, волей-неволей чувствует себя обреченным поднимать невероятные тяжести, под грузом которых он иногда может сломиться и надломиться. Я ехал туда в 1930 году и чувствовал себя обратным тому, чем чувствует себя ударник, призываемый в литературу. Я чувствовал себя литератором, призываемым в ударничество, и, когда я туда приехал, мне пришлось работать в среднем по 15 часов в сутки, иногда больше, но никогда не меньше 15-ти. Работы было так много, что организм не выдержал, я заболел и должен был через полгода вернуться в Москву. Я думал, что другие найдутся для замены. Нет, не нашлись. Три человека из местной служилой братии были поставлены на ту работу, которую я один подымал. Стихотворение «Фергана» было напечатано в журнале «Новый мир» еще 7 месяцев тому назад. Когда в конце 1931 года журналу «Новый мир» перемывали косточки, об этом стихотворении не писали в отрицательном плане, не нашли там великодержавного шовинизма, и было бы странно искать. Ведь кто персонажи, кто действующие лица этого стихотворения, этой маленькой поэмы? — Узбеки, таджики, туркмены, казаки, которые совершенно почти не знают русского языка, которые не могут его не ломать, когда они ему учатся. И именно о такой учебно-производственной ломке языка я и говорю в стихотворении (Авербах: скажи о благородном тургеневском языке). Тоже скажу. Там говорится «себе на потребу ломает узбек благородный тургеневский русский язык». Опять напомню, что я лингвист по образованию и знаю великолепно, может быть, не хуже многих других, по специальности, по обязанностям знаю, что всякий язык, и в частности русский язык, неизбежно идет к своей ликвидации, к своему растворению в одном общечеловеческом социалистическом языке. Язык ломается непрестанно, ежеминутно. Тургеневский язык начал ломаться еще при Тургеневе. Язык «Отцов и детей» резко, значительно отличается от языка «Нови», т. е. сам Тургенев ломал тот могучий русский язык, которым он гордился, ломал в порядке строки. Это — диалектика языка.
Что касается эпитета «благородный», нужно напомнить, что этот термин умер в от же день, когда в нашей стране были уничтожены привилегии и сословия. И не могу я, как и другие, серьезно употреблять этот термин. Строчки, которые вызвали возмущение тов. Авербаха, были взяты исключительно в ироническом плане (голос: Это передергивание). Я утверждаю, что эти строчки были взяты в ироническом плане.
В той же книге «Бумеранг» есть стихотворение «План», глее я четко говорю: «Дух племен, и соки их, и речь — (и речь — подчеркиваю!) — всё идет в мартеновскую печь, всё должно одной струей протечь. Нас ведет планирующий гений через формулы соединений». Эти строки не только продуманы, они прочувствованы и они выстраданы на той работе, которую я вел в Средней Азии.
У нас была проведена среди учеников Высшего педагогического института Ферганы по вопросу о том, для чего им нужен русский язык. Отвечали по-разному. Одни говорили — нам нужен русский язык для того, чтобы лучше понимать Маркса, Энгельса, Ленина. В переводе на узбекский язык этих авторов еще не было. Другие говорили — нам русский язык нужен для того, чтобы лучше работать рука об руку с российским пролетариатом. По-моему, лучше всего ответил один киргиз, который сказал: «Русский язык нужен для того, чтобы помножить его на узбекский» (голос: лучше сказали первые). С точки зрения лингвистической это, конечно, верная формулировка, и не только лингвистической, но и политической, по-моему.
Теперь относительно той критики, которую я здесь слышал со стороны тов. Левина. Давайте сразу поставим точки над «и». Дело шло о Гумилеве. Надо открыто декларировать свое отношение к Гумилеву. Я никогда этого не делал. Я сейчас это сделаю. Никогда Гумилев непосредственно на меня не влиял. Я его воспринимал через посредство таких акмеистов, как Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Это первые акмеисты, с которыми я познакомился и которые сильно давили на меня на протяжении первых лет моей работы. Когда я познакомился с Гумилевым, я начал им увлекаться и увлекся им — совершенно открыто заявляю. Но в это время я был уже технически сложившимся человеком. Мне могут пришивать только техническую зависимость от Гумилева. Ни у кого не хватит материала для того, чтобы приписать мне идеологическую зависимость от Гумилева. Никогда я не мог идеологически зависеть от него. Не место и не время сейчас говорить, что представляю собой я, как гражданин, но если вы позволите, я такое заявление сделаю. Как гражданин, я никогда не мог бы включить сознательно ни в одну строку своих стихов ничего подобного тому, что представляет собой идеология Гумилева. Тов. Сурков, когда говорил о вступительным стихотворении к книге «Бумеранг», сказал: «Не надо ли искать в буквах “н.” и “г.” намека на инициалы одиозного поэта?» Думаю, в что это передержка, метафизика, метод, недостойный пролетарского критика. Если бы я назвал книгу «Лязг», «Мозг», «Вдрызг», то, может быть, сказали бы, что это — Зинаида Гиппиус…
Наконец, Сурков не был прав потому еще, что брал «н» и «г» раздельно. В Узбекистане эти «н» и «г» — слитны, и никак не разделяются.
В чем я представляю себе полемику с самим собой, что представляет собой отражение той ломки, которую я пережил, когда поехал на Восток и когда почувствовал, что мой материал не дает мне возможности начать перестраиваться творчески-литературно? Я не хотел бы спекулировать на отдельных замечаниях, которые были сделаны относительно меня одним человеком. Мягкий бас этого человека (я не желаю его называть) одной нотой кроет все баритоны и фальцеты всех литературных крикунов вместе взятых (а у нас есть такие крикуны). Я только прочту несколько строк, совершенно сознательно умалчивая о справедливой критике технических недостатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идеологически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. Он говорит об одном из моих стихотворений: «Никто не отметил того факта огически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. остатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идео, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии… Автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив».
Я это записываю в свой актив. Я принимаю критику технических недостатков вещи. Я признаю, что мне нужно много сделать для перестройки самого себя, и я надеюсь, что это будет сделано.
Относительно стихотворения «Революция», которое было квалифицировано Левиным как контр-революционное, я должен сказать, что оно было напечатано Безыменским в Октябрьской газете ФОСП, посвященной десятилетию Октября. Как будто его тогда никто не находил как контр-революционным и не мог бы найти. Левин является ленинградским критиком. А в Ленинграде многие критики рвали мне брюки. Геннадий Фиш так рвал мне брюки, что если бы он меня при этом укусил, то я поехал бы в Пастеровский институт делать прививку от бешенства (с места: так вы перестраивались). Я уважаю объективную критику, она мне очень помогает. Но иногда критика мешает: когда она необъективна, пристрастна, когда она выходит за рамки критики (с места: мы всегда классово пристрастны). Относительно стихотворения «Революция» я хотел сказать, что оно представляет собой механистический показ борьбы между барами и холопами. Причем там взят реквизит эпохи, даже двух эпох. Это стихотворение поставлено в разделе «Бутафория», и напрасно тов. Левин видит в этом обиду для революции. Это такое стихотворение, в котором действуют не лица, а предметы, в котором действует театральный реквизит и в котором может быть только бутафория. Я еще раз подчеркиваю, что там взято условное механистическое обобщение бар и холопов, причем господа играют в карты, а холопы врываются в их дом. Там употреблено выражение: холопы и скоты, документально заимствованное из эпохи Пугачева. Это не мое выражение, и напрасно Левин мне его приписывает. Холопы врываются в игральный зал, нарушают мирный ход винта, причем делают с канделябрами то, что сказано в стихотворении. Я думаю, что критики, подобные Левину, действуют не как те, кого вел за собой Пугачев, а как те, против кого вел их Пугачев (голос: безобразие!). Товарищи, очевидно, меня не поняли (Голоса: очень хорошо поняли! Вас словно из пробирки вытащили). Надо вам сказать напоследок, что будете ли вы мне помогать или нет, а перестраиваться я буду.
