19 января 1946 Частное письмо[256] И вот — опять перед глазами Бумага, и перо в руке, И рифмы прочными узлами Спешат повиснуть на строке; Опять, розарий оглашая, Заимствованная, чужая, Пременный тенькает рефрен Строфа в четырнадцать колен; Опять мигрирующей птицей Пиррихий правит свой полет Во ржавь штампованных болот, Во мхи «онегинских» традиций, И много Вам знакомых черт Объемлет вежливый конверт. Но пред помолом трафарета Уже не скажет нам никто, Что нужно то, мол, а не это, Что, мол, дыряво решето, Что, мол, нужна зерну просушка, Что, мол, не примет крупорушка, Что слишком робко на слова Кладет редактор жернова… О трансформаторе бывалом Теперь не скажут: «Раб и плут! Он слишком вольно, там и тут, Обходится с оригиналом!» — Нет! стал он жить своим умом: Он частным тешится письмом. А между тем (судьбы превратность!) Я слышу окрик даже здесь: «Эквиритмичность! адекватность! В подстрочниках не куролесь!» Что значит жестом беспорочным Здесь тропкам следовать подстрочным? Какой мне здесь оригинал Вводить в искусственный канал? Кто мне на дерзкие ухватки, Как толмачу, кладет запрет? — Я думаю, что весь секрет — В моей суровой адресатке: Быть верным ей, вот весь канон, Conditio sine qua non. [257] Тут не помогут фигли-мигли, И что жонглерствовать враздроб? Вы в скобку, строгая, остригли Моих рифмованных растреп; Вы давний норов укротили, И по канату ходят стили, Не хуже пойманных пантер, Косясь и скалясь на партер. Да, больше, кажется, свободы В той цензурованной стряпне, Которую и Вам и мне Предписывают переводы… Что делать, автор? — прячь клыки! — Ты угодил в ученики. Под ранним штемпелем «Одесса», Или (позднейшим) — «Коктебель», Какая дергала мэтресса Такую ровную кудель? — Не кто иной, как Вы, заставил Меня, вне навыков и правил, Стихами десять раз подряд Вам спрясть ответ на беглый взгляд… От обработочной баланды Меня увлечь лишь Вы могли В тот мир, где ходят корабли И от пендинки страждут Ванды, В тот мир, где каменным стволом Я встал над письменным столом. Я мог одной лишь Вам в забаву Свой слог в те области вовлечь, Где дровосек топил на славу Дурными помыслами печь. Да, как топор, перо иззубришь, Но подчинишь изюбров упряжь И токов северных мосты Бичам Светланиной мечты! Я не из пифий, чужд я Дельфам, Но шаловливейшей из фей, Я знаю (вспомним Ваш хорей!), Предстать мне гномом или эльфом, Предстать мне, в общем, черт-те чем И не решить мирских проблем. Мне суждено, играя в нежность, Кружить вовне, блуждать вдали; Я обречен на центробежность, Как звездный спутник-рамоли… Но в зыбке холостяцкой грусти, В монашестве и в мясопусте Я тему новую свою, Свой новый пафос познаю: Ведь стих — он тем сильней, пожалуй, Чем жестче быт, чем стол постней, Чем меньше перстневых огней В судьбе, без свадеб возмужалой, Чем больше семечек-серег В лукошке сеятель сберег. Квохтать над высиженным словом И ждать, проклюнется ль желток; Глядеть ab ovo и ad ovum Сквозь эллипсоид едких строк; Следить, чтоб Пушкинский футляр нам Шаблоном был эпистолярным, С белком ямбической стопы Под сводом хрупкой скорлупы, Хотя на волю, с плац-парада, В письме (как раз наоборот), Из-за строфических ворот Татьяну кликнула тирада, — Вот всё, что было, всё, что есть! Post scriptum. — «Страшно перечесть…» 1 февраля 1946
Муре Арго[258] Мой дорогой! Когда столь дружным хором Тебя приветствовал сановный зал, Я мыкался по смежным коридорам И ничего, как помнишь, не сказал. Но, спич и свой за пазухой имея, Предельно тем я был, в немотстве, горд, Что глас гиганта с голоском пигмея, Твой подвиг чтя, в один слились аккорд; Тем, что легла с кристаллами корунда На твой алтарь замазка для окон, Что приложил к червонцу Сигизмунда Свой медный грош и Бобка-рифмогон; Тем, что свою семейственную оду, С ней слив поистине античный жест, Сумел твой родич уподобить своду, Где всем собравшимся хватило мест… Так почему же о моей кровинке, О милом менторе цыплячьих лет, Я промолчал, как если б на поминки Принес обвитый трауром билет? — Не потому, что в контрах я с цензурой (Чур, чур меня, почтенный институт!), А потому, что стручья правды хмурой Меж юбилейных лавров не растут: Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке Всего, что мог бы ты достать с лугов! Ведь еще слишком многие рогатки На откупах у злобных дураков! Что не «шутить, и век шутить» упрямо, Решил я быть в заздравном спиче сух: Что от «судеб защиты нет», не драма, Вся драма в том, что нет от оплеух! На чуши, клевете и небылицах Мы бьемся, как на отмели пескарь (Следы пощечин на опрятных лицах Чувствительней, чем на корсете харь). Ну ладно, друг! на росстанях житейских, Пред русской речью расшибая лбы, И пафоса, и скепсиса библейских С тобой мы оба верные рабы. Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе, Но верю я, что, сил скопив запас, Ты станешь задом к пономарской бурсе И в академию войдешь en face. В чем грешен я, я сам отлично знаю, А невпопад меня уж не кори. Не думай друг, что слезы я роняю: Поэзия пускает пузыри… вернуться Частное письмо. Автограф — 51.32–33 об. Пиррихий — в русском стихосложении стопа из двух безударных слогов, заменяющая ямбическую или хореическую. Пендика (кжный лейшманиоз, восточная язва) — кожная болезнь, распространенная в Средней Азии и Закавказье. Рамоли — впавший в слабоумие. … ab ovo и ad ovum… (лат.) — с самого начала. вернуться Муре Арго. Автограф — 51.34–34 об. Мура Арго — Абрам Маркович Гольденберг (псевд. А. Арго), двоюродный юрат Тарловского. См. о нем в статье «Под копирку судьбы». Ст-ние написано к 50-летнему юбилею Арго. Сигизмунд — Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1886–1950), выдающийся русский писатель. Бобка-рифмогон — видимо, намек на чрезвычайную скорость, с которой Борис Пастернак делал заказные переводы. «шутить, и век шутить» — из «Горя от ума» А.С. Грибоедова (действие III, явление 1, реплика Софьи). …от «судеб защиты нет» — заключительная строка поэмы А.С. Пушкина «Цыганы». |
