Август 1921 — декабрь 1925 Безбрачие[65] Вы холосты, братья, и молоды вы, Вам слава под окнами крутит шарманку И светлой невестой с вуалью вдовы Вас будит, и ждет, и зовет спозаранку. У каждого подвиг, у каждого честь, И каждый по-своему светел и славе — Способностей масса, талантов — не счесть, И выскочка жалостный гению равен. Пока мы свободны от брачных тенет, Мы боль одиночества музыкой лечим, Но песня иссякнет, и слава уйдет, Шарманку хромую взваливши на плечи. И женщина сядет за нашим столом, И белые руки на скатерть положит, И вороном, вникшим в Эдгаровый дом, Хозяйскую душу, как нишу, изгложет. 13 ноября 1925 Муза[66] Мышка серая понимает И котенка и западню, Хлопотливо не начинает Долговечную беготню. В долгий день под потолками дремлет, Но, лишь лампа задребезжит, Мышка гласу вечера внемлет, Встрепенется и побежит. Мать бросает свою корзину И пускается наутек… Это муза к Вашему сыну Заглянула на огонек! Это дщерь чернильного рая, И в родного предка ее Первый Гамлет вонзил, рыдая, Бутафорское лезвие! И намного, намного позже Пращур этого вот зверька По автографу «Птички божьей» Пробегал, робея слегка. Вот грызет она хлеб и сало, А быть может, бабка ее Нам про Блока бы рассказала, Про житье его да бытье… Вот протягиваются нити Через книжную чешую… Мам милая, не гоните Музу бархатную мою! 9 декабря 1927 Мир[67] Когда в груди слишком большое счастье, А сила слов слишком невелика, Мы говорим, что мы хотим обнять Весь этот мир, суровый и прекрасный. Был, помню, день, каким-то счастьем полный, Настала ночь, и вот приснилось мне, Что я действительно могу обнять Висящую в пространстве нашу землю. Ее обуреваемое тело Я у экватора перехватил, И тропики, как ленты живота, Дохнули зноем на мои суставы; Ее лица — я полюса коснулся, Но злые полыньи на месте глаз, Но глетчерный оскал на месте рта Пропели мне о холоде и смерти… Когда я никну над горячим телом Земной сестры, я вижу иногда: Ее глаза и губы холодны, Как северные льды родной планеты; Как северные льды родной планеты, Ее глаза и губы холодны. — — Какой прекрасный и суровый мир! — Кричит титан, разжав кольцо объятий. Сентябрь 1928
Точка зрения[68] Путем наблюдений над собственным телом Закон сновидений открыл я в себе, Как тысячи лет его открывали, Как тысячи лет откроют еще: Ложишься направо — спокойствием веет, Колышется радуга дивных удач, Налево ложишься — и сердце бунтует, И струи кошмара нещадно секут.. Как трудно расстаться с виденьями счастья Согретому лаской волшебного сна Для тягостной лямки сознательной жизни, Для явственной качки с обоих боков! И как хорошо продираться спросонок, Еще не поднявши заплаканных век, Сквозь дебри кошмара к открытым пространствам Простых огорчений и ясных трудов! Тревожные волны бездонного бреда Я с левого бока люблю загребать — Мне ясно оттуда: действительность лучше, Какою бы серой она ни была. Но если бы знал я, что больше не встану, Что негде спастись от последнего сна, Последнюю ночь, изменивши привычке, Я мирно провел бы на правом боку. Апрель 1928 Косноязычье[69] Валунами созвучий, Водопадами строк Рвется дух мой ревучий Через горный отрог. Строг и невыразим ты, Жесткий мой матерьял: Несговорчива Мзымта, Замкнут дымный Дарьял! И в цепях пораженья, Напряженно-немой, Прометеевой тенью Голос корчится мой; Тщится косноязычье Печень-речь мою съесть. — Это — коршунья, сычья, Олимпийская месть. На альпийские травы И на глетчерный лед Крутоклювой расправы Молчаливый полет! Август 1928 Стиль «a la brasse»[70] Не опасна мне жадная заводь, Не обидна свобода светил: Липкий гад научил меня плавать, Плавный коршун летать научил! Нет, недаром лягушечью силу И расчётливость хилой змеи Унесли в торфяную могилу Заповедные предки мои… У запруды, в канун полнолунья Я шагнул и квакунью спугнул И к бугру, где нырнула плавунья, Удивлённую шею пригнул. — Я учился: я видел: рябая Округлилась вода чертежом, И, как циркуль, к луне выгребая, Мудрый гад мой поплыл нагишом. Ах! заманчиво влажное ложе, И конечности дрожью полны, Будто я земноводное тоже, Тоже блудный потомок волны. Над перилами женской купальни Я размашистой думой нырял В ту пучину, где пращур мой дальний Облегчённые жабры ронял; Я развёл твои руки, подруга, Окунул и скомандовал «раз!» Ты на «два!» подтянулась упруго, А на «три!» поплыла «a la brasse». Дорогая! Поздравим природу: Стала мифом родная среда, Ты лягушкой покинула воду И Венерой вернулась туда! вернуться Безбрачие. Автограф — 40.90. … вороном, вникшим в Эдгаровый дом — аллюзия на ст-ние Э.А. По «Ворон» (“The Raven”, <1845>). вернуться Муза. Бумеранг. С. 19–20, под загл. «“Муза”». Машинопись — 43.68. Первый Гамлет вонзил… — в трагедии В. Шекспира (действие III, сцена 4) Гамлет с криком «Крыса!» вонзает шпагу в подслушивающегося за портьерой Полония. По автографу «Птички божьей»… — имеется в виду вставная песня из поэмы А.С. Пушкина «Цыганы» (1824): «Птичка Божия не знает…». вернуться Мир. Бумеранг. С. 41–42; варианты: Строфа III, 3 И тропики, как тонкие шнуры, Строфа IV, 4 Напомнили о холоде и смерти… Строфа V, 1–2 Когда ты никнешь над горячим телом Земной сестры, ты видишь иногда: Машинопись с правкой — 43.69. вернуться Точка зрения. Машинопись с правкой — 43.70; первонач. загл. — «Сны». вернуться Косноязычье. Бумеранг. С. 48–49. Машинопись — 43.71. Мзымта — горная река в Краснодарском крае. Печень-речь мою съесть… — аллюзия на античный миф о Прометее, который за похищение с Олимпа огня и передачу его людям был прикован к скале и обречен на мучения: прилетавший каждый день орел расклевывал у Прометея печень, снова отраставшую за ночь. вернуться Стиль «a la brasse». Бумеранг. С. 39–40; вариант — строфа VI, ст.1: «мокрой» вм. «женской». Автограф — 41.28–20. |
