Бедняк-туркмен три месяца не спал —
На байском поле хлопок поливал.
Все гряды вдоволь напоив водой,
Он получил в награду золотой.
Спеша домой с червонцем в кушаке,
Он вдруг нашел такой же на песке.
От радости ускорив втрое шаг,
Находку тоже сунул он в кушак.
А между тем, покуда несся он,
Вступили золотые в перезвон.
Он был рад звону, не поняв сперва,
Что слышит в нем туркменский слова.
Но понял вскоре: «Что еще за вздор!
Двух золотых я слышу разговор…
Велик Аллах! — монеты в кушаке
Судачат на туркменском языке!» —
Он тут же навзничь догадался лечь,
Чтоб лучше слышать двойственную речью
Но золотой, подобранный с песка,
Чья проповедь была, как брань, резка,
Уже успел свое договорить,
Не собираясь, видно, повторить.
Затаил дыханье водолей,
Когда в ответ, от имени полей,
Заговорил законный золотой,
Что был за пот получен пролитой:
«Владелец мой, — промолвил он, звеня, —
Прилежно спину гнул из-за меня.
Пылинки, не очищенной трудом,
В таком, как я, не сыщешь золотом.
А ты! — не джинном ли положен ты?
Чем ангельским облагорожен ты?
Не раз, быть может, джинн тебя ронял,
И ты базарных в грех вводил менял.
А если ты не кинут под размен,
Как на капкан приманка для гиен,
И о тебе горюет человек, —
Он, может быть, бедняга, из калек,
Он, может быть, сиротка иль вдова,
А может быть, имея сердце льва,
Врагов страны он в бегство обратил
И в золотом свой подвиг воплотил.
Я думаю, — мой честный господин,
Поняв, что выход у него один,
Тебя обратно кинет на песок,
Каков бы ни был темный твой исток». —
И на ноги вскочил бедняк-туркмен:
«Как мог попасть я к заблужденью в плен?!
Зачем владеть лукавым золотым?
Он будет горше, чем геенны дым.
Немедленно находку отшвырнуть!
Спокойствие душе своей вернуть!..»
Мозолистая грубая рука
Скользнула тут же в складки кушака
И вытащила оба золотых,
Как давеча, по-прежнему, немых;
Но сходственней двух зерен полевых,
Тождественней двух капель дождевых
Чеканные сверкнули двойники
Из ледяной трясущейся руки…
«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! душе верни покой!» —
Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат!
И говорят, что можно с той поры
В Ташаузе, в Чарджоу, и в Мары
Увидеть иногда в базарный день
Раба сомнений явственную тень —
Царицу дыню, сладкую, как мед,
Она рукой прозрачной подберет
И золотой протянет продавцу,
Но, передумав, поднесет к лицу
И скажет: «Нет! — к нему пристал кусок!
Застрянет в горле купленный кусок…
Возьми другой! вот это капитал!
Ай нет… и к этому песок пристал…» —
И дыня остается на лотке,
И тень бредет с червонцами в руке
И видит мраморный истертый круг,
Где золотые пробуют на звук,
И говорит меняле-старику:
«Из двух один я в жертву обреку
И дам тебе, а ты определи —
В каком награда за полив земли…» —
Но сердится на пришлого старик:
— «Бездельник ты, я вижу, и шутник.
Уйди, уйди, напрасно ты залез
С такими просьбами под мой навес!» —
Бродячим псом шарахается тень,
Садится у мечети на ступень,
К неудовольствию господних слуг
Пугливо озирается вокруг,
И, как всегда, из призрачной руки
Чеканные сверкают двойники:
«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! Душе верни покой!» —
Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат.
