* * * И опять — тишина, тишина, тишина {10}. Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий. Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена, и почиет пчела на моем подбородке. Я блаженствую молча. Никто не придет. Я хмелею от запахов нежных, не зная, то трава, или хвои целительный мед, или в небо роса испарилась лесная. Все, что вижу вокруг, беспредельно любя, как я рад, как печально и горестно рад я, что могу хоть на миг отдохнуть от себя, полежать на траве с нераскрытой тетрадью. Это самое лучшее, чтó мне дано: так лежать без движений, без жажды, без цели, чтобы мысли бродили, как бродит вино, в моем теплом, усталом, задумчивом теле. И не страшно душе — хорошо и легко сбиться с листьями леса, с растительным соком, с золотыми цветами в тени облаков, с муравьиной землею и с небом высоким. Край родной, лесной, звериный, птичий, полный красок, светлый от росы, по тебе немало бродит дичи, сердце мрет от мощи и красы. Там — колосья спелые, литые, тут — лесов колючие рога, в темных водах зори золотые, на болотцах пестрые луга. До людского логова не близко. Лес под ветром иглами шумит, не смолкая, смолкою обрызган, небесами белыми облит. Низом шелест стелется осенний, от берез исходит аромат, и под их благоуханной сенью отдыхают звери, задремав… Затрещит валежник под ногами — запоет в охотнике азарт… А про ночи белые на Каме — никому про то не рассказать. Хорошо от всех рабочих мытарств, от жары и пыли городской в этих чащах досвежа умыться золотой крестьянскою росой. Я прошел по Северу веселый, улыбался людям по пути, полюбил леса его и сёла, тишину осенних паутин. И когда состарятся ладони, и когда, утихнув и сомлев, оплошает сердце молодое, отгуляют ноги по земле, помутятся очи — и шабаш им, — я последним взором подыму те озера с плёскотом лебяжьим и деревья в дрёме и дыму… На земле не жал я и не сеял, но душа взойдет на небеса, к Богу в гости, если Юг и Север хорошо я людям описал. Не позднее 1952 ВОСПОМИНАНИЕ О ВОСТОКЕ{12} Чуть слышно пахнут вяленые дыни. У голубых и призрачных прудов поет мошка. В полуденной пустыне лежат обломки белых городов. Они легли, отвластвовав и канув, и ни один судьбой не пощажен, и бубенцы беспечных караванов бубнят о счастье мнимом и чужом. Верблюды входят в сонную деревню — простых людей бесхитростный приют. Два раза в год беременны деревья, плоды желтеют, падают, гниют. Мир сотворен из запахов и света, и верю я, их прелестью дыша, что здесь жила в младенческие лета моя тысячелетняя душа. Не позднее 1952 Здесь русская тройка прошлась бубенцом, цыганские пели костры, и Пушкина слава зарылась лицом в траву под названием трын. Курчавый и смуглый промчался верхом, от солнца степного сомлев, и бредил стихом, и бродил пастухом по горькой и милой земле. А русые волосы вились у щек, их ветер любил развевать… И если не это, то что же еще Россией возможно назвать?.. Шумит на ветру белобрысый ковыль, и зной над лугами простерт, и тут же топочет, закутавшись в пыль, веселый украинский черт… В румяной росе веселится бахча под стражей у двух тополей. Девчата болтают, идут хохоча, и нету их речи милей. И светлая речка, сверкая, течет, и свежесть той речки, как дар… И если не это, то что же еще зовут Украиной тогда?.. Я сам тут родился и, радостный, рос, и сил набирался, и креп, и слушал ритмичную музыку кос, и ел ее сладостный хлеб. Тут чары смешались двух родин-сестер, и труд их кипит, как душа, и воздух, как перец, горяч и остер, и этим я чудом дышал. Не позднее 1952 вернуться Здесь и далее в скобках — приблизительные даты написания стихотворения. |
