9 ЯНВАРЯ 1984 ГОДА^{208}

Изверясь в разуме и в быте,

осмеян дельными людьми,

я выстроил себе обитель

из созерцанья и любви.

И в ней предела нет исканьям,

но как светло и высоко!

Ее крепит армянский камень,

а стены — Пущино с Окой.

Не где-нибудь, а здесь вот, здесь вот,

порою сам того стыдясь,

никак не выберусь из детства,

не постарею отродясь.

Лечу в зеленые заречья,

где о веселье пели сны,

где так черны все наши речи

перед безмолвьем белизны.

Стою, как чарка, на пороге,

и вечность — пролеском у ног.

Друг, обопрись на эти строки,

не смертен будь, не одинок…

Гремят погибельные годы,

ветшает судебная нить…

Моей спасительной свободы

никто не хочет разделить.

          ПАМЯТИ ДРУГА^{209}

                     1

В чужих краях, в своей пещере,

в лесном краю, в машинном реве

с любовью думаем о Шере

Израилевиче Шарове,

об углубленье и наитье,

о тайновидце глуховатом,

кто видел зло в кровопролитье,

но шел по замети солдатом,

о жизни лешего, сгоревшей

в писательской заветной схиме

плеч о плеч с Гроссманом, с Олешей

и отлетевшими другими,

о книжнике и о бродяге,

на чьей душе кровоподтеки,

об Одиссее на Итаке

и одиночестве в итоге,

о той тоске, что, как ни кличь я,

всегда больна и безымянна,

о беззащитности величья

и обреченности обмана,

о красоте, что не крылата,

но чьей незримостью спасутся,

сокрытой в черепе Сократа,

в груди испанского безумца,

о грустной святости попоек,

о крыльях, прошумевших мимо,

и — двое нас — о вас обоих

отдельно и неразделимо,

о все же прожитой не худо,

о человеке как о чуде,

а кто не верит в это чудо,

подите с наше покочуйте.

Пока сердца не обветшали,

грустя, что видимся нечасто,

мы пьем вино своей печали

за летописца и фантаста.

К Москве протягивая руки,

в ознобе гордости и грусти

сквозь слезы думаем о друге

в своем бетонном захолустье.

                      2

Но лишь тогда в Начале будет Слово,

когда оно готово Богом стать, —

вот почему писателя Шарова

пришла пора, открыв, перечитать.

Он в смене зорь, одна другой румянче,

средь коротыг отмечен вышиной,

был весь точь-в-точь, как воин из Ламанчи,

печальный, добрый, мудрый и смешной.

В таком большом как веку не вместиться?

Такую боль попробуй потуши!

Ему ж претит словесное бесстыдство —

витийский хмель расхристанной души.

Он тем высок, что в сказку быль впряглась им,

что он, глухарь, знал тысячи утрат,

но и в быту возвышенно прекрасен

в углу Москвы укрывшийся Сократ.

Зато и нам не знать мгновений лучших,

чем те, когда — бывало, повезет —

и к нам на миг его улыбки лучик

слетал порой с тоскующих высот…

Вот он на кухне в россказнях вечерних

сидит, ногою ногу оплетя,

писатель книг, неведомый волшебник,

в недобрый мир забредшее дитя.

Как принц из сказки, робок и огромен,

хоть нет на лбу короны золотой,

и не чудно ль, что мы его хороним,

а он, как свет, над нашей суетой?

И больно знать, что, так и не дождавшись,

наставших дней душа его ждала, —

так хоть теперь с нее снимите тяжесть,

пустите в жизнь из ящиков стола!

Леня Тёмин не помню забыл

у загробья не стану лукавить

а когда-то как брата любил

и стихи знал когда-то на память

а теперь чего нет того нет

все пропало в тумане и дыме

а что души бывают родными

можно ль верить на старости лет

киевлянин полез в москвичи

черт понес тебя в чертов Тбилиси

а твои стихотворные выси

где они поищи посвищи

как ты ерзал меж светом и тьмой

вечно болен повсюду бездомен

сноб и баловень Ленечка Тёмин

как надменничал, Боже ты мой.

Так меж приступов пьянок сует

человечески грешен ли слаб ли

жил да был настоящий поэт

на меня не похожий ни капли

не завидую и не сужу

и в нечаянный день поминанья,

хоть и выдадут чару вина мне,

ничего о тебе не скажу

вот и мой скоро кончится путь

и ни скорби о том ни печали

пусть за нас с тобой хлопнут по чаре

в некий час кто-нибудь с кем-нибудь.