ЭПИТАЛАМА, СВАДЕБНАЯ ПЕСНЬ^{195}

О Гименей-Христос, о нежный Гименей!

Благослови двух душ бесстрашную единость,

наставь и укрепи, слепи, смешай, сведи нас

в убожестве Твоем — в духовности Твоей.

О скорбный Гименей, кто плотницким вином

стол бедных одарил в рассказе Иоанна,

чей образ обрастал одеждами обмана,

будь с нами, как тогда, во времени ином.

От нашей немоты, о ясный Гименей,

не пастырь наш, а брат, прими обет венчальный,

благослови обряд блаженный и печальный

средь попранных святынь, обобранных камней.

От бренности и лжи в мечте своей омой,

избави от стыда и, отрешив от странствий,

прощенным счастье дай друг другу молвить «Здравствуй»,

прижать к лицу лицо вернувшимся домой.

О сердце и чело, отвергнувшие злость!

О легкий Гименей, сквозь рознь благослови нас,

чтоб канула во тлен былая половинность

и Целое из нас собралось и зажглось.

Две тьмы преобрази в сияние одно,

благослови на жизнь, благослови на вечность,

дай любящим прозреть в конечном бесконечность,

испить в земных водах небесное вино.

О Гименей-Христос, о тихий Гименей,

открой нам нашу высь, чтоб, низости переча,

друг с другом и с Тобой увечненная встреча

в бессмертие вела средь смертоносных дней.

Да примем в брачный дар Твой жертвенный венец,

о кроткий Гименей, как в Кане Галилейской,

раскаявшихся душ ласкающею леской

из мертвых вод времен для вечности ловец.

Да с верой длань Твоя коснется наших лбов,

играющий с детьми и сам Дитя Господне,

чтоб Царствие Твое исполнилось сегодня

и вызрела в сердцах всемирная любовь.

И в терньях, и в цепях, свободный Гименей,

упрочь наш брачный дом, о бесприютный путник,

в стране берез и верб, где есть Толстой и Пушкин,

что сладостней, чем мед, и соли солоней.

А если станет в ней безлюдней и темней

и недостойный стон из недр во сне исторгнем,

да устыдимся уз, да будет даром долг нам,

о радостный Иисус, о светлый Гименей!

О, дай нам Бог внимательных бессонниц^{196},

чтоб каждый мог, придя под грубый кров

как самозванец, вдруг с далеких звонниц

услышать гул святых колоколов.

Той мзды печаль укорна и старинна,

щемит полынь, прощает синева.

О брат мой Осип и сестра Марина,

спасибо вам за судьбы и слова.

О, трижды нет! Не дерзок я, не ловок,

чтоб звать в родню двух лир безродный звон.

У ваших ног, натруженных, в оковах,

я нищ и мал. Не брезгуйте ж родством.

Когда в душе, как благовест Господний,

звучат стихи с воскреснувших страниц,

освободясь из дымной преисподней,

она лежит простершаяся ниц

и, слушая, наслушаться не может,

из тьмы чужой пришедшая домой,

и жалкий век, что ею в муках прожит,

не страшен ей, блаженной и немой.

И думает беглянка ниоткуда:

«Спасибо всем, кто дал мне их прочесть.

Как хорошо, что есть на свете Чудо,

хоть никому, хоть изредка, но есть.

А где их прах, в какой ночи овражной?

И ей известно ль, ведает ли он,

какой рубеж, возвышенный и страшный,

в их разобщенных снах запечатлен?

Пусть не замучит совесть негодяя,

но чуткий слух откликнется на зов…»

Так думает душа моя, когда я

не сплю ночей над истиной стихов.

О, ей бы так, на ангельском морозе б

пронзить собой все зоны и слои.

Сестра моя Марина, брат мой Осип,

спасибо вам, сожженные мои!

Спасибо вам, о грешные, о божьи,

в святых венцах веселий и тревог!

Простите мне, что я намного позже

услышал вас, чем должен был и мог.

Таков наш век. Не слышим и не знаем.

Одно словечко в Вечность обронив,

не грежу я высоким вашим раем.

Косноязычен, робок и ленив,

всю жизнь молюсь без имени и жеста, —

и ты, сестра, за боль мою моли,

чтоб ей занять свое святое место

у ваших ног, нетленные мои.

                    ПРИЗНАНИЕ^{197}

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,

надежно хороня земную черноту,

и по тому снежку идет Шолом-Алейхем

с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,

в последний раз идет по родине своей, —

а мне на той земле до мук необъяснимо,

откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,

у холода и тьмы о солнышке молю,

и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,

и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки —

уйти бы от греха, забыться бы на миг!..

Отрушиваю снег с невыносимой шапки

и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы,

и белый снег метет меж сосен и берез,

но те, кого люблю, на приговоры скоры

и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали,

безгневной тишины, безревностной любви!

Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,

и жизнь у нас на лжи, а храмы — на крови.

Мы рушим на века — и лишь на годы строим,

мы давимся в гробах, а Божий мир широк.

Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,

ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит

и напрягает слух пред мировым концом.

Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,

но шпагу обнажу — и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,

заплутавшись в лесу, почуявши дымок,

в кругу моих друзей, меж близких и любимых,

о как я одинок! О как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья

и улыбаюсь всем, и плачу обо всех —

но как боится стих небратского прочтенья,

как страшен для него ошибочный успех…

Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,

и окаянной тьмой затмится белый свет.

Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик

о нищете мирской, о суете сует.

Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,

и станет плотью тень, и оборвется нить.

О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.

И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты.

Ведь на земле никто ни в чем не виноват.

А все ж мы все на ней одной виной повиты,

и всем нам суждена одна дорога в ад.