Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо^{172},

и свет во мне скорбит о поздней той поре,

как за моим столом сидел, смеясь, Мыкола

и тихо говорил о попранном добре.

Он — чистое дитя, и вы его не троньте,

перед его костром мы все дерьмо и прах.

Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,

он нашу честь спасет в собачьих лагерях.

На сердце у него ни пролежней, ни пятен,

а нам считать рубли да буркать взаперти.

Да будет проклят мир, где мы долгов не платим.

Остановите век — и дайте мне сойти.

Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,

что в семени у нас — когда б хоть гордый! — чад.

И перед чванством лжи молчат лауреаты —

и физики молчат, и лирики молчат.

Чего бояться им — увенчанным и сытым?

А вот поди ж, молчат, как суслики в норе, —

а в памяти моей, смеющийся, сидит он

и с болью говорит о попранном добре…

Нам только б жизнь прожить, нам только б

                   скорость выжать,

нам только б сон заспать об ангельском крыле —

и некому узнать и некому услышать

мальчишку, что кричит о голом короле.

И Бога пережил — без веры и без таин,

без кроны и корней — предавший дар и род,

по имени — Иван, по кличке — Ванька-Каин,

великий — и святой — и праведный народ.

Я рад бы все принять и жить в ладу со всеми,

да с ложью круговой душе не по пути.

О, кто там у руля, остановите время,

остановите мир и дайте мне сойти.

Между печалью и ничем^{173}

мы выбрали печаль.

И спросит кто-нибудь «зачем?»,

а кто-то скажет «жаль».

И то ли чернь, а то ли знать,

смеясь, махнет рукой.

А нам не время объяснять

и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,

на тысячу земель,

и в нас не меркнет горний свет,

не сякнет Божий хмель.

Нам — как дышать, — приняв печать

гонений и разлук, —

огнем на искру отвечать

и музыкой — на звук.

И обреченностью кресту,

и горечью питья

мы искупаем суету

и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,

чтоб некогда Господь

простил нам творческую спесь

и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,

пока стучат сердца,

и знать, что нету у пути

ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,

лаская тишиной,

мы лишь на несколько минут

забудемся душой.

И снова — за листы поэм,

за кисти, за рояль, —

между печалью и ничем

избравшие печаль.

Был город как соль у России,

чье имя подобно звезде.

Раскатны поля городские,

каких не бывало нигде.

Петр Первый придумал загадку,

да правнуки вышли слабы.

Змея его цапни за пятку,

а он лошака на дыбы.

Над ним Достоевского очи

и Блока безумный приют.

Из белого мрамора ночи

над городом этим плывут.

На смерти настоянный воздух —

сам знаешь, по вкусу каков, —

хранит в себе строгую поступь

поэтов, царей, смельчаков.

Таит под туманами шрамы,

а море уносит гробы.

Зато как серебряны храмы,

дворцы зато как голубы.

В нем камушки кровью намокли,

и в горле соленый комок.

Он плачет у дома на Мойке,

где Пушкин навеки умолк.

Он медлит у каждого храма,

у мраморных статуй и плит,

отрытой строфой Мандельштама

Ахматовой сон веселит.

И, взором полцарства окинув,

он стынет на звонких мостах,

где ставил спектакли Акимов

и множил веселье Маршак.

Под пологом финских туманов

загривки на сфинксах влажны.

Уходит в бессмертье Тынянов,

как шпага уходит в ножны.

Тот город — хранитель богатства,

нет равных ему на Руси,

им можно всю жизнь любоваться,

а жить в нем Господь упаси.

В нем предала правду ученость,

и верность дала перекос,

и горько при жизни еще нас

оплакала Ольга Берггольц.

Грызет ли тоска петербуржцев,

свой гордый покинувших дом,

куда им вовек не вернуться,

прельщенным престольным житьем?

Во громе и пламени ляснув

над черной, как век, крутизной,

он полон был райских соблазнов,

а ныне он центр областной.