Пребываю безымянным^{165}.

Час явленья не настал.

Гениальным графоманом

Межиров меня назвал.

Называй кем хочешь, Мастер.

Нету горя, кроме зла.

Я иду с Парнасом на спор

не о тайнах ремесла.

Верам, школам, магазинам

отрицание неся,

не могу быть веку сыном,

а пустынником — нельзя.

В желтый стог уткнусь иголкой,

чем совать добро в печать.

Пересыльный город Горький,

как Вас нынче величать?

Под следящим волчьим оком,

под недобрую молву

на ковчеге колченогом

сквозь гражданственность плыву.

Бьется крыльями Европа —

наша немочь и родня —

из Всемирного потопа

и небесного огня.

Сядь мне на сердце, бедняжка,

припади больным крылом.

Доживать свое нетяжко:

все прекрасное — в былом.

Мне и слова молвить не с кем,

тает снегом на губах.

Не болтать же с Достоевским,

если был на свете Бах.

Тайных дум чужим не выдам,

а свои — на все плюют.

Между Вечностью и бытом

смотрит в небо мой приют.

Три свечи горят на тризне,

три моста подожжены.

Трех святынь прошу у жизни:

Лили, лада, тишины.

Сбылась беда пророческих угроз^{166},

и темный век бредет по бездорожью.

В нем естество склонилось перед ложью

и бренный разум душу перерос.

Явись теперь мудрец или поэт,

им не связать рассыпанные звенья.

Все одиноки — без уединенья.

Все — гром, и смрад, и суета сует.

Ни доблестных мужей, ни кротких жен,

а вещий смысл тайком и ненароком…

Но жизни шум мешает быть пророком,

и без того я странен и смешон.

Люблю мой крест, мою полунужду

и то, что мне не выбиться из круга,

что пью с чужим, а гневаюсь на друга,

со злом мирюсь, а доброго не жду.

Мне век в лицо швыряет листопад,

а я люблю, не в силах отстраниться,

тех городов гранитные страницы,

что мы с тобой листали наугад.

Люблю молчать и слушать тишину

под звон синиц и скок веселых белок,

стихи травы, стихи березок белых,

что я тебе в час утренний шепну.

Каких святынь коснусь тревожным лбом?

Чем увенчаю влюбчивую старость?

Ни островка в синь-море не осталось,

ни белой тучки в небе голубом…

Безумный век идет ко всем чертям,

а я читаю Диккенса и Твена

и в дни всеобщей дикости и тлена,

смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

                    МОЦАРТ^{167}

У моря ветер камни сыпал горсткой,

ракухи лускал.

Откуда Моцарт осенью приморской

на юге русском?

Он был как свет, не ведавший обмана,

не знавший спеси.

А где еще и слушать «Дон Жуана»,

как не в Одессе?

Придет пора — и я тебе наскучу,

Господня шалость.

Здесь сто племен в одну свалилось кучу

и все смешалось.

Под вольный шум отчаянного груза,

хвальбу и гогот

по образцам отверженного вкуса

схохмился город.

Сбегали к морю пушкинские строки,

овечьи тропы.

Лег на сухом и гулком солнцепеке

шматок Европы.

Здесь ни Растрелли не было, ни Росси,

но в этом тигле

бродяги мира в дань ребячьей грезе

Театр воздвигли.

Над ним громами небо колебалось,

трубили бури,

лишь Моцарт был, как ангел или парус,

дитя лазури.

Он шел, свистя, по пристаням, по дюнам,

с волшбой приятья,

и я не зря о Пушкине подумал:

они как братья.

Я рад ему в налитой Богом сини,

хотя, наверно,

играл оркестр и пели героини

довольно скверно.

Я б не хотел классичнее и строже,

и слава Богу,

что здесь блистают статуи и ложи,

как в ту эпоху.

Душе скитальца музыка желанна,

как сон о лесе,

а где еще и слушать «Дон Жуана»,

как не в Одессе?

Пусть стаи волн кусты и камни мочат,

и гаснут зори,

и чарам жизни радуется Моцарт

на Черном море.

            ОДА ВОРОБЬЮ^{168}

Пока меня не сбили с толку,

презревши внешность, хвор и пьян,

питаю нежность к воробьям

за утреннюю свиристелку.

Здоров, приятель! Чик-чирик!

Мне так приятен птичий лик.

Я сам, подобно воробью,

в зиме немилой охолонув,

зерно мечты клюю с балконов,

с прогретых кровель волю пью

и бьюсь на крылышках об воздух

во славу братиков безгнездых.

Стыжусь восторгов субъективных

от лебедей, от голубей.

Мне мил пройдоха воробей,

пророков юркий собутыльник,

посадкам враг, палаткам друг, —

и прыгает на лапках двух.

Где холод бел, где лагерь был,

где застят крыльями засовы

орлы-стервятники да совы,

разобранные на гербы, —

а он и там себе с морозца

 попрыгивает да смеется.

Шуми под окнами, зануда,

зови прохожих на концерт!..

А между тем не так он сер,

как это кажется кому-то,

когда, из лужицы хлебнув,

к заре закидывает клюв.

На нем увидит, кто не слеп,

наряд изысканных расцветок.

Он солнце склевывает с веток,

с отшельниками делит хлеб

и, оставаясь шельма шельмой,

дарит нас радостью душевной.

А мы бродяги, мы пираты, —

и в нас воробышек шалит,

но служба души тяжелит,

и плохо то, что не пернаты.

Тоска жива, о воробьи,

кто скажет вам слова любви?

Кто сложит оду воробьям,

галдящим под любым окошком,

безродным псам, бездомным кошкам,

ромашкам пустырей и ям?

Поэты вымерли, как туры, —

и больше нет литературы.