Прогресса начатое зданье

Из вековых, гранитных плит

Уже колеблется, дрожит,

И, чуя это колебанье,

Оставив спячку многих лет,

Как змеи, дряхлые преданья

Из-под камней ползут на свет.

Не всё ж смеяться нам… Находит иногда

На каждого из нас стих грустный, господа,

А не найдет, так жизнь сама тот стих подскажет,

Его с каким-нибудь печальным фактом свяжет

И если вырвет смех, то не веселый, злой,

Как в осень ветра стон, под непроглядной мглой

Тоскливо ноющий, нам в душу проникая…

Печальный свой рассказ начну издалека я.

В те дни, когда от сел до шумных городов

Очнулась наша Русь от сна, в конце годов

Пятидесятых, вдруг в кружках литературных

И в двух-трех органах, в то время подцензурных,

Но смелых, — с цензором в ладу жила печать,—

Писатель молодой вниманье обращать

Стал на себя. Ему успех сулили верный

Журналы тех времен, и — случай беспримерный! —

Сам Гончаров Иван, на похвалы скупой,

К нему благоволил. Закон судьбы слепой,

Однако, подшутил над бедняком жестоко,

И не сбылись слова газетного пророка,

Сплетавшего ему заранее венок

Лавровый. С климатом Невы бороться мог

Недолго молодой приятель мой Рахимов

(Я выбрал для него один из псевдонимов)

И, раздражительный до крайности, больной,

В хандре был принужден уехать в край иной

За новым воздухом живительным и светом.

Как жил, что делал там два года он — об этом

Не знал никто из нас. Как в воду канул он

И без вести пропал. Был сильно поражен

Печальной вестью я уже гораздо после,

Что он сошел с ума в Испании. Нашлось ли

Там несколько друзей у юноши? Какой

Отравой нравственной с безумною тоской

Он был сражен? Не мог о том сказать никто нам;

Узнали только мы, что там, под небосклоном

Толедо, он попал в больницу, как в тюрьму,

Где, верно, суждено окончить дни ему,

И что надежды нет уже на возвращенье Рассудка.

От души и полны сожаленья,

На родине друзья скорбели о судьбе

Собрата своего, но в будничной борьбе,

Где бьемся день за днем мы все теперь тревожно,

Воспоминаньями жить долго невозможно,

И постепенно был забыт и погребен

В гробнице памяти друзей живущих он.

Так два десятка лет промчались… Разве мало?

Достаточно нас всех помяла, истрепала

Жизнь, полная тревог, падений, горьких слез,

Обманутых надежд и оскверненных грез.

Ко многому привык наш мозг, наш глаз и ухо,

И старость, гадкая, развратная старуха,

Неумолимая, как голод, как нужда,

Уже подходит к нам… «Жизнь вечно молода!»

Но отвлеченное понятие такое

Иронии полно и не вернет покоя,

Когда при этом я — не правда ли, mesdames? —

Вам по наружности лет сорок с лишним дам,

Наживши в вас врага ужаснейшего сразу…

Однако возвращусь я к своему рассказу.

Рахимов был забыт, как я уже сказал,

Но вдруг случилось то, чего никто не ждал

И меньше всех врачи испанские в Толедо…

Где было знание бессильно, там победа

Осталась за одной природой. Прав Шекспир,

Что многое есть в ней, чего не может клир

Всех мудрецов понять. Больной, приговоренный

К безумью навсегда, при жизни погребенный

В больнице, ожил вдруг, и разом спала тьма,

Как пелена, с его дремавшего ума.

То было чудо, но все стихотворцы с жаром

Испанию зовут «страной чудес» недаром,

А факт вам налицо. Давно забытый друг

На родину спешил и, словно с неба вдруг

Иль, правильней сказать, как выходец из гроба,

Явился предо мной, но мы друг друга оба

Едва могли узнать, и радость встречи той

Смутила грусти тень. «О милый мой, постой,—

Твердил невольно я. — Да это, полно, ты ли?

Прощаясь, разве мы с тобой такими были?»

И в этом старике усталом и худом

Живого юношу я мог признать с трудом,

И только лишь глаза, хотя глубоко впали,

Нередко у него, как в юности, сверкали.

Но драма впереди еще его ждала,

Чего не мог тогда предвидеть я. Была

Большая разница меж им и всеми нами,

Которых он нашел покрытых сединами.

Мы шаг за шагом шли все эти двадцать лет,

Оставив за собой утрат печальный след;

Судьба не сразу нас, но исподволь ломала,

Нас жизнь по мелочам со многим примиряла,

И мы не делали в ней бешеных скачков,

А он слетел в наш мир как будто с облаков,

С мечтами прежними, с студенческим экстазом,

Все эти двадцать лет перешагнувши разом,

Начавши с лозунга: «Курган Малахов сдан!»

И кончив новостью: «Взят Карс и Ардаган».

Тогда его пришлось знакомить год за годом

С неведомым ему огромным периодом,

Сжав повесть длинную, состарившую нас,

В один эпический и бытовой рассказ.

Друг слушал, голову склонив и хмуря брови,

Всё делался бледней — в лице ни капли крови —

И наконец сказал: «Но было в наши дни

Немало крупных сил, талантов… Где ж они?

Да, где они, скажи? Не все же изменили

Прошедшему, не все еще лежат в могиле?

Я веру сохранил в людей, мне дорогих,

И, прежде чем спрошу тебя я о других,

Дай Добролюбова и Писарева адрес».

— «Они отправились…» — «Куда, зачем?» — «Ad patres[65].

Оплакали мы их, но в мире нет потерь

Незабываемых, и их у нас теперь

С успехом заменить успел Евгений Марков,

Переснявший всех, как посреди огарков

Друммондов яркий свет». — «Бессмертье заслужив,

Великий комик наш Мартынов, верно, жив?»

— «Жив… в памяти своих поклонников, дружище.

А сам давно лежит на городском кладбище

С Максимовым рядком, с Сосницким… Многих нет,

Которых он увел с собою в лучший свет

И никого взамен себя нам не оставил…

Но, впрочем, нет, у нас еще есть Вейнберг Павел,

При общем хохоте всех русских городов

Способный мастерски изобразить жидов».

— «Некрасов как живет, что пишет? В полной силе,

Надеюсь я, талант его богатый, или…

Боюсь спросить о том…» — «Он умер тоже, брат,

И уж о нем у нас почти не говорят.

Забыт и Курочкин покойный вместе с Меем.

Мы духу времени противиться не смеем

И в век промышленный биржевиков, дельцов

Совсем уже не чтим лирических певцов,

Давно их заменив продуктами грошовых

Стихотерзателей каких-то Барышевых,

Мартьяновых… имен не помню даже всех,

Чего, конечно, мне ты не поставишь в грех».

— «Да, почва невская, я вижу, нездорова…

Хоть Даргомыжского найду ли я, Серова?»

— «Увы, их тоже нет, но вздох свой затаи:

Маэстро Лазарев есть с Цезарем Кюи,

Который так у нас не терпит итальянцев,

Что со столбцов газет привык, как из-за шанцев,

Их грозно сокрушать как музыкальный страж».

— «Так кем же полон мир интеллигентный ваш?

Порадуй чем-нибудь меня хорошим, новым,

Дай „Современник“ мне последний с „Русским словом“».

— «Тебе их дать, мой друг, никак я не могу.

Вот „Берег“ почитай… Нет, нет, поберегу

Тебя на первый раз… Два толстые журнала,

Где прежде мы с тобой работали немало,

Уж стали редкостью, и их библиоман

Хранит в своем шкафу и переплел в сафьян.

Вот „Русский вестник“ ты везде найдешь покуда

И купишь дешево на рынке на вес, с пуда;

Но сам Катков сказать мог смело бы весьма:

„Теперь я, брат, не тот!“ как в „Горе от ума“,

И лишь с Цитовичем — судьба такая вышла —

Он вправе нынче стать под пару прямо в дышло».

— «А Помяловский где, Левитов и Слепцов?»

— «Всё там же, где и все, — у дедов и отцов.

Зато за шестерых, день каждый, без отдышки,

Стал Лейкин печь то очерки, то книжки

И так пришелся всласть, что уже с давних пор,

Поджав животики, ржет целый Щукин двор

От разных сцен его и очерков…» — «Довольно!

Пощады я прошу, тебя мне слушать больно…»

И быстро он ушел… Теперь он очень плох.

Смутил его контраст различных двух эпох,

Поставленных пред ним так беспощадно рядом,

И старый юноша, идеалист по взглядам,

Не ужился в среде, совсем чужой ему,

Дичиться начал всех, не ходит ни к кому

И часто, позабыв об отдыхе и пище,

Проводит целый день на Волковом кладбище,

Читая надписи крестов, могильных плит

И, потрясенный вновь, как доктор говорит,

От ломки нравственной поправится едва ли

И перейдет опять к безумью от печали.