168. ПРОВИНЦИАЛЬНЫМ ФАМУСОВЫМ Люди взгляда высшего, Книг вы захотите ли! Пусть для класса низшего Пишут сочинители. Для чего вам более Всё людское знание? Не того сословия — Чтоб читать издания! Нынче — травля славная, Завтра — скачка тройками; То обед, где — главное — Угостят настойками. То к родне отправишься, С дворнею — мучение… Ясно, что умаешься,— Тут уж не до чтения. Пусть зубрят приказные Те статьи ученые, Где идеи разные Очень развращенные. Мы ж, допив шампанское, Спросим с удивлением: Дело ли дворянское Заниматься чтением? <1861> 169. ДЕТЯМ Розги необходимы как энергические мотивы жизни. П. Юркевич Розог не бойтеся, дети! Знайте — ученым игривым Прутья ужасные эти Названы жизни мотивом. Пусть вырастают березы, Гибкие отпрыски ивы,— Вы, улыбаясь сквозь слезы, Молвите — это мотивы! Если ж случится вам ныне С плачем снести наказанье — Что ж? и мотивы Россини Будят порою рыданья. Дети! отрите же слезы! Можете строгость снести вы: Прежде терпели ж вы лозы, Так и стерпите мотивы!.. 1860 или 1861 170. ПРАЗДНАЯ СУЕТА СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕЛИКОСВЕТСКОГО ПОЭТА ГРАФА ЧУЖЕЗЕМЦЕВА (Посвящается автору «La nuit de st.-Sylvestre»[33] и «Истории двух калош») (Перевод с французского) Был век славный, золотой, Век журнальной знати, Все склонялись перед той Силой нашей рати. Всё вельможи, важный тон… Но смещались краски — И пошли со всех сторон Мошки свистопляски. Бородатый демократ Норовит в Солоны; Оскорбить, унизить рад Светские салоны. Грязь деревни, дымных сел В повестях выводит, Обличает кучу зол, Гласность в моду вводит. Свел с ума его — Прудон, Чернышевский с Миллем, А о нас повсюду он Пишет грязным стилем. А глядишь — о, века срам! — Прогрессистов каста Без перчаток по гостям Ходит очень часто. А глядишь — Прудона друг, Сочиняя книжки, Носит вытертый сюртук, Грязные манишки. Нас нигде он не щадит, Отзываясь грубо, Даже гения не чтит Графа Соллогуба. Им давно похоронен Автор «Тарантаса»; И не шлет ему поклон Молодая раса. Где же автор «Двух калош» С грузом старой ноши? Нет! теперь уж не найдешь Ни одной калоши! Что ж? быть может, Соллогуб Уступил без бою? Иль, как старый, мощный дуб, Был спален грозою? Нет, он в битвах не бывал, Не угас в опале; Но свой гений пробуждал Вновь в «Пале-Рояле». Что ж? быть может, наблюдал Там он русских нравы И себе приготовлял Новый путь для славы? Нет, ему российских муз Лавры опостыли, Он в Париже, как француз, Ставил водевили. Что ж? быть может, он стяжал Лавры и на Сене И Париж его встречал, Павши на колени? Нет, и там он как поэт Не был запевала, Хоть порой его куплет Ригольбош певала… Вот парадный, пышный зал, Туш, финал из «Цампы», Кверху поднятый бокал, Спичи, люстры, лампы, И напудренный конгресс Старичков зеленых, И старушек — целый лес, Пышных, набеленных, Немец-гость, сказавший речь, Звуки контрабаса И маститый старец Г<реч>, Автор «Тарантаса». Дев прекрасных хоровод В русских сарафанах И гостей безмолвных взвод Длинный на диванах. На эстраде, все в цветах, В виде панорамы, С поздравленьем на устах Дамы, дамы, дамы! Всё вокруг стола, — гостям, С гордостью сознанья, За столом внимает сам Президент собранья. Тут парижский виц-поэт С расстановкой, басом Спел хозяину куплет Вслед за контрабасом: «Не умрешь ты никогда,— Пел он в длинной оде,— Ты последняя звезда На туманном своде, Ты живой уликой стал Века чахлым детям…» И пошел, и распевал, Верен мыслям этим. Пел поэт. Весь замер зал… Стоя за эстрадой, Я, как все, ему внимал С тайною отрадой. О поэт! Ты тот же был На Неве, на Сене! И я мысленно твердил: В наш немой, пустынный век, Век без идеала, Ты единый человек Старого закала! 1861 вернуться «Ночь под Новый год» (франц.). — Ред. вернуться «Хорошо, хорошо, хорошо!» (Лат.) — Ред. |
