177. ПРОСЬБА Я, жены севера, ныне с участием К вам обращаюсь с благими советами, Ваше развитье считая несчастием, Вашу ученость — дурными приметами. Пусть перед мудростью женскою муж иной Рад предаваться в душе умилению,— Встретясь с Авдотьей Никитишной Кукшиной. К новому я прихожу убеждению. Женщины севера, в помыслах строгие, Анны, Варвары, Лукерьи и Софии! Бойтесь вы физики, эмбриологии, И математики, и философии. Бойтесь, как язвы, якшаться с студентами, В Думе на лекциях, в аудитории; Но развлекайтесь нарядами, лентами, Вместо всеобщей и русской истории. Лучше держитесь порядка вы старого! Скучно ведь думать и чувствовать заново. Замуж дите — но не за Базарова, А уж скорее за Павла Кирсанова. Знайте, о женщины: эмансипация Лишь унижает сословье дворянское; Вдруг в вас исчезнет опрятность и грация, Будете пить вы коньяк и шампанское. Сбросив наряды душистые, бальные, Станете ногти носить безобразные, Юбки, манишки, белье некрахмальное И разговаривать точно приказные. Нет, позабудьте все пренья бесплодные, Будьте довольны, как прежде, рутиною; Вечно нарядные, вечно свободные, Бойтеся встретиться с мыслью единою. Чем утомляться в ученых вам прениях, Лучше хозяйкою быть полнокровною, «Дамой, приятной во всех отношениях» Или Коробочкой, Дарьей Петровною. 1862 178. ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПРИГОВОР (ОРФОГРАФИЧЕСКАЯ ЛЕГЕНДА) Посреди огромной залы, Где скользит вечерний свет, Грамотеи-радикалы Собралися на совет. Бродит мысль по лицам важным, Хмуры брови, строгий вид,— И лежал пред мужем каждым Букв российских алфавит. Час настал, звонок раздался, И суровый, как закон, Перед обществом поднялся Председатель Паульсон. Двери настежь, и квартальный Вводит связанную рать — Букв российских ряд печальный Счетом ровно тридцать пять. Для позора, для допросов Привели на стыд и срам Буквы те, что Ломоносов Завещал когда-то нам. Не скрывайте ж тайных мук вы, Не сжимайте бледных губ; Не одной прекрасной буквы Мы увидим хладный труп. Первый враг ваш есть Кадинский. Он, о ужас! (смех и крик) Думал шрифт ввести латинский В благородный наш язык; И, отвергнутый советом, Чуть не пролил горьких слез… Но постойте: в зале этом Начинается допрос. «Буква Ять!» И мерным шагом, Глаз не смея вверх поднять, Перед всем ареопагом Появилась буква ять. Как преступница, поникла И, предвидя свой позор, От новейшего Перикла Слышит смертный приговор: «Буква жалкая! Бродягой Ты явилась в наш язык, Сам подьячий за бумагой Проклинать тебя привык, За тебя лишь называли Нас безграмотными всех; Там, где люди ять писали, Е поставить было грех. Даже избранную братью Педагогов (крики: вон!) Допекали буквой ятью С незапамятных времен. Так в тебе гермафродита Мы признали, — и теперь Выдти вон из алфавита Приглашаем в эту дверь!» Ниц склонясь, как хилый колос, Ять уходит. «На места!» Раздается новый голос: «Шаг вперед, мадам Фита! Так как с русским человеком Кровной связи нет у вас, То ступайте к вашим грекам…» Но Фита вдруг уперлась: «Мир ко мне неблагодарен!» Дама рвется, вся в поту: «Даже сам Фаддей Булгарин Век писался чрез фиту. Вашу верную служанку Не гоните ж…» (резкий звон). И несчастную гречанку На руках выносят вон. Та же участь ожидала Букву Э и Ер и Ерь: Стража вывела из зала Их в распахнутую дверь. Потеряв красу и силу, Всем им в гроб пришлося лечь, И теперь на их могилу Ходит тайно плакать Греч. 1862 179. ПОСЛЕДНИЕ СЛАВЯНОФИЛЫ
(ЕЩЕ СВЕЖЕЕ ПРЕДАНИЕ) Когда в челе своих дружин, Победу празднуя заране, Стоял Аксаков Константин,— Мужали духом все славяне. «Маяк», дремавший столько лет, Вновь проявил свой голос смелый, И «Москвитянина» скелет Забыл в гробнице саван белый. Пронесся клик: «О смелый вождь, Пробей к народности ты тро́пу, Лишь прикажи: каменьев дождь Задавит дряхлую Европу; Иди, оставь свой дом и одр,— Кричат славянские витии,— И всё, что внес в Россию Петр, Гони обратно из России. Верь прозорливости друзей: Назад, назад идти нам надо! Для этих западных идей Безумны милость и пощада». И вождь им радостно внимал, Бичуя Запада пороки. «Мы постоим, — он восклицал,— За честь „народной подоплеки“!» В негодовании в те дни Славяне фраки с плеч срывали, И за Москвою жгли огни, И на кострах их сожигали; Славяне в мурмолках, в бобрах Сидели, с злобою циклопа, И ждали — скоро ли во прах Падет разбитая Европа. Но время шло. Редел их круг, Не улыбалась им победа; Среди усилий и потуг Угасла «Русская беседа»; Перун угрюмый, чтимый встарь, Упал, крапивой зарастая, И только «Светоча» фонарь Чадил, кого-то примиряя. Во тьме гробов своих немых Лег за боярином боярин, Осталось двое только их: Иван Аксаков и Самарин. Разбит славянский их кумир, Едва мерцает «День» в тумане, И одиноко в новый мир Глядят последние славяне. Они глядят — и взор их ждет: Вот богатырь Илья очнется, Перун поднимется, — вот-вот Вся Русь старинная проснется. Ответа нет. Тот век почил; И вот, собрав остаток силы, У позабытых двух могил Сошлись на пир славянофилы. Сошлись и молвили они: «Вот здесь, средь дедовских угодий, Нам близки только в эти дни — Один Кирилл… один Мефодий». Пируют… речи их мертвы, Бессильны гневные угрозы; На дно широкой ендовы Они роняют только слезы. И вдаль, угрюмо, сквозь туман Глядят последние славяне,— А им Погодин, как баян, Читает спичи на кургане. 1862 |
