Он замолчал, всхлипывая, как малое дитя. Спустя минуту начал уже более спокойным голосом:
— Вы знаете, что я круглый сирота, знаете, в каком горе и нужде прошли мои молодые годы, пока несчастье не загнало меня сюда, в это проклятое пекло. Но вся беда и нужда, все несчастья были для меня ничто, — пока был хоть один человек, который умел меня утешить, подбодрить, приголубить, который отдал бы за меня свою жизнь… который любил меня!.. И этому единственному спасению позавидовали мои вороги. Послушайте, что они сделали. Вы — знаете, что она ради меня оставила свой дом, мать-старуху и пришла сюда, в Борислав, чтобы быть вместе со мной. Мы жили вместе вот уже полгода. Она работала на складе у этого богача Гольдкремера. На свое горе, она понравилась тем псам… А там их до чёрта: молодой кассир Шмулько Блютигель, надсмотрщик, также молодой, затем еще какие-то прохвосты, накажи их бог! Начали они к ней приставать, не давать ей покоя. Раз, другой она отстранила их вежливо, а потом, когда Блютигель застал ее как-то одну в сенях склада и, осмелев, начал уж очень к ней привязываться, она, недолго думая, размахнулась и так трахнула его по роже, что у него изо рта и из носа кровь брызнула, а сам он, как «колода, покатился между бочек. Ну и посмеялись мы в тот вечер над назойливым кавалером, когда она рассказала мне обо всем этом! Однако мы рано смеялись. Паныч разозлился и сговорился с другими отомстить ей. Позавчера была получка. Прихожу я вечером домой— нет моей Варьки. Сел я у окна, жду — посматриваю, а у самого — под сердцем словно гадюка лежит. Вот и стемнело уж — нет Варьки. Набросил я кафтан на плечи, вышел на улицу, ищу Варьку. Расспрашиваю работниц, которые вместе с нею получали; говорят— оставили ее там: «наверное, ей выплачивали последней. Екнуло мое сердце, бегу в контору — заперто все, а в окнах свет. Стучу — не достучусь, а сам думаю: эге, да что я здесь стучу — может быть, ее здесь нет? Может быть, она уже дома давно ждет меня? Бегу домой — нет. Бегу снова по улицам, забежал ко всем знакомым, во все шинки, куда мы заходили иногда, возвращаясь с работы, закусить или селедку купить, — нет ее. Всех расспрашиваю, не видал ли кто Варьку, — никто не видал. Пропала, как в воду канула. Лечу снова в контору, — так меня что-то и тянет туда. Думаю дорогой: высажу дверь, а дознаюсь, что с ней случилось, где она Но как только я пришел, куда вся моя смелость подевалась! Стал, смотрю — в окнах свет, но окна занавешены, не видно ничего, только тени какие-то мелькают. Нет, думаю, она здесь должна быть, здесь должна быть, больше ей быть негде. И снова сам себе не верю, потому что зачем ей быть здесь? Пришла мне на ум история с панычем Блютигелем; я» весь задрожал, онемел. И как ни твержу себе, что все это шутка, пустяки, — нет, что-то, словно рукой, держит меня под окном этой проклятой конторы. «Не пойду уж никуда отсюда, — думаю про себя, — буду здесь ждать, пока огонь не погаснет. Нет, прожду и до утра». Сел я на какую-то бочку возле самой стены, против окна, сижу, а сам дрожу, как в лихорадке. Слушаю — прислушиваюсь. Вот слышно: где-то в шинке рабочие хриплыми голосами поют песни, где-то псы лают. Из-под Дола, от церкви, долетает, напоминая стон умирающего, протяжный крик караульщика: «Осторожно с огнем». Вдруг, слышу, в — конторе какой-то смех, затараторили паны; узнал я голос Блютигеля, голос надсмотрщика. Затем застучало так, словно о стены забился кто-то, снова хохот, снова говор— и тишина. Господи, каждый звук вонзался в мое сердце, будто острый нож… Я так и замер, прижавшись ухом к стене. Как вдруг, уже на рассвете, раздался страшный крик в конторе; этот крик продолжался только мгновение, но он поразил меня, как гром, уколол, как жало змеи. Я вскочил на ноги — это был крик Варьки. И едва я опомнился, едва подбежал к двери, чтобы, собрав все свои силы, высадить ее. как вдруг дверь распахнулась, и из нее вылетела, точно молния, Варька. Но она уже не кричала… Я узнал ее по платью — лица не разглядел в потемках. А Варька меня не видела, — выскочив из дверей конторы, она бросилась напрямик через кучи глины, между кошарами и шахтами. Я за нею. «Варька, — кричу, — Варька, что с тобой такое? Что с тобой случилось? Ради бога, стой, отзовись!» Остановилась на минуту, оглянулась, и только теперь увидел я, что вся ее голова была черна, словно уголь, — вымазана нефтью, а длинные косы ее были отрезаны. «Господи боже, Варька, — кричу я, подбегая к ней ближе, — что это за несчастье с тобой?» Но она, как только увидела меня, сразу же повернулась и, словно испугавшись, помчалась дальше, ничего не видя, ударяясь о корбы[144]. Я что есть мочи гонюсь за ней, как вдруг один страшный крик, одно мгновенье, и Варька у меня на глазах исчезла, как сновиденье, — прыгнула в раскрытую шахту!.. Я подбежал, остановился, — только глухо загудело, когда она в глубине, ударяясь о бревна сруба, наконец упала в воду. Вот и все. Что было со мной потом, не помню. Я очнулся только сегодня после полудня, и когда спросил о Варьке, мне сказали, что ее, прибежав на мой крик, вытащили из шахты и уже похоронили. Значит, все пропало. И никто не скажет, что они с нею сделали в ту страшную ночь. Съели изверги мою Варьку живьем, убили мое счастье!.. Побратимы пои дорогие, перед богом святым и вами плачусь о своем горе, — «посоветуйте, научите, что я должен сделать, но только не велите ждать!
Рассказ Прийдеволи глубоко поразил присутствующих, хотя все уже и раньше знали по неясным слухам о несчастье, приключившемся с их побратимом. На их лицах можно было видеть во время его рассказа все оттенки чувств: от беспокойства до самой высшей тревоги и отчаяния, по мере того как все эти чувства отражались на лице рассказчика. А когда Прийдеволя замолчал и, заламывая, руки, встал посреди хаты — немой свидетель великого преступления, молчали и все побратимы, как пришибленные; каждый, видимо, ставил себя в положение товарища и старался таким образом постигнуть всю глубину его печали и страдания. Но помочь… Чем они могли помочь ему в этом непоправимом деле, если здесь уже не было никакого выхода, кроме смерти? Чему они могли научить его, на какой путь направить?
Первый опомнился Деркач и схватил свои палочки, чтобы сделать новую отметку.
— Стой, побратим Деркач, — сказал вдруг решительно Андрусь Басараб, — этого не отмечай!
Деркач удивленно взглянул на него.
— Не надо, — сказал коротко Андрусь, а затем, обращаясь к побратимам, спросил: — Кто еще хочет что-нибудь рассказать?
Никто не откликался.
— Значит, на сегодня беседе конец! Расходитесь по одному!
Но, несмотря на это обращение, никто не двигался с места. Все как-то странно переглядывались. Андрусь грозно посматривал на них, не зная, что это значит. Наконец поднялся с места Стасюра, самый старый из побратимов.
— Слушай, побратим Андрусь, — сказал он спокойным «голосом, — о чем здесь у нас между побратимами на-днях разговор вышел… И сейчас не от себя я тебе буду говорить, а ото всех. Знаешь, когда мы соединились, чтобы собирать человеческую кривду и судить рабочим судом тех, кого не «можем призвать на панский суд, ты обещал нам, что как только наберется положенная мера зла, мы сделаем подсчет, чтобы знать, для кого эта мера наполнилась до края. Не так ли?
— Так, — ответил Андрусь неохотно.
— И вот мы уже без малого год ведем счет человеческой кривды, побратим Деркач изрезал немалую кучу палок, но когда же, спрашиваем — мы тебя, будет расплата?
— Не время еще, но скоро время настанет, — ответил Андрусь.
— Ох, скоро, скоро! Пока солнце взойдет, роса очи выест! Сам видишь, наши обидчики, обогащенные нашим трудом, становятся все наглее. Пора уже для острастки хоть предупреждение какое-нибудь сделать!
— Будет острастка, — сказал твердо и спокойно Андрусь.
— Какая? Когда? — раздались со всех сторон вопросы.
— Это уж мое дело. Услышите тогда, когда дело совершится, а заранее об этом говорить не приходится, — ответил Андрусь. — А до расплаты также недалеко. Ведь дубок должен вырасти до тучи, чтобы в него гром ударил. Подождите еще немного… А теперь спокойной ночи!
