В английской конституционной монархии развитие общественного мнения шло по иному пути. Протестные тенденции там были не так сильны, как во Франции, к тому же установившийся после Славной революции баланс сил позволял парламенту успешно играть роль посредника между властью и обществом. Парламент одновременно мог выступать и как стержень политического консенсуса, и как рупор умеренно оппозиционных настроений, поэтому во внепарламентской среде общественное мнение Великобритании выливалось в оппозицию довольно радикального толка. Успешно соперничать с парламентом она не могла, но в решении некоторых внутренних социальных конфликтов ей удавалось играть существенную роль. Важным этапом развития английского общественного мнения стали дебаты о Французской революции, в которых приняли активное участие такие яркие мыслители, как Эдмунд Бёрк и Мэри Уолстонкрафт, Кэтрин Маколей и Джеймс Макинтош, Уильям Годвин, Томас Пейн и Джозеф Пристли. Дискуссия в прессе и публицистике, развернутая ими в 1790-х годах, оказала огромное влияние не только на формирование политического сознания широких слоев английского общества, но и на их политическую поляризацию в XIX в.

В германском мире, в силу его политического, социально-экономического и культурного разнообразия, общественное мнение не имело такого идейного центра, каким являлся Париж для Франции или Лондон для Великобритании. Кроме того, его консолидация затруднялась тем, что властям нередко удавалось манипулировать газетной журналистикой. Так, Фридрих II умело воздействовал на общественное мнение, публикуя в газетах собственные статьи, освещавшие внешнюю политику и военные успехи Пруссии (часть из них публиковались анонимно под заголовком «Мнение очевидца»), и инспирируя множество других материалов. Жесткая цензура привела к тому, что широкое обсуждение острых вопросов современности, побуждавшее образованную элиту занимать политически активную позицию, переместилось из газет в такие журналы, как венский еженедельник Й. Зонненфельса «Der Mann ohne Vorurteil», веймарский «Deutscher Merkur» K.M. Виланда, гёттингенский «Staatsanzeigen» А.Л. Шлёцера или знаменитое издание И.Э. Бистера и Ф. Гедике «Berlinische Monatsschrift». Эти издания, а также дискуссионные кружки, подобные берлинскому «Обществу друзей Просвещения», созданному в 1783 г., стали важной опорой для формирования общественного мнения в германских землях. В центре его внимания были лозунги политической, экономической и религиозной свободы, реформа судебной системы и борьба со злоупотреблениями властей.

В общественном мнении Италии заряд политического протеста был менее ощутим, а в ряде итальянских земель и в Португалии времен Помбала консолидация общественного мнения прямо стимулировалась реформаторскими усилиями властей. В 1783 г. в «Науке о законодательстве» Гаэтано Филанджиери даже утверждал, что направить общественное мнение в правильное русло могут лишь сотрудничество государей с философами, свобода печатного слова и широкая система народного образования. Однако в целом процесс формирования общественного мнения на Апеннинах и на Пиренейском полуострове протекал медленнее, чем во Франции, Англии или в германских государствах. С одной стороны, сказывалась некоторая ограниченность публичного пространства и меньшая развитость инструментов общественной коммуникации. С другой — это объяснялось монопольным положением католической церкви.

До середины прошлого века историография рассматривала общественное мнение как устойчивый компонент любых развитых обществ и не отмечала особой роли этого феномена в культуре Просвещения. Первыми к осмыслению специфических процессов XVIII столетия, приведших к складыванию публичного пространства, подошли немецкие ученые Р. Козеллек и Ю. Хабермас. Козеллек, будучи историком, задумался над тем, как политическая структура абсолютизма вытесняла критику власти из сферы официального дискурса в пространство «литературной республики», светского салона и масонской ложи. Философ Хабермас выявил фундаментальное значение «трибунала общественного мнения» как специфической категории политической культуры середины XVIII в. и предположил, что общественное мнение позволяло снимать напряженность, накапливающуюся в отношениях между государством и гражданским обществом. Хабермас видел в нем инструмент, с помощью которого буржуазия пыталась ограничивать и трансформировать абсолютную власть. Свой вклад в разработку темы внесли историки Французской революции Ф. Фюре и М. Озуф. Они подчеркивали абсолютный характер «воображаемой власти» общественного мнения, видя в ней зеркальное отражение абсолютной власти монарха. Американский исследователь К. Бейкер наделяет общественное мнение исторической функцией, считая его порогом между абсолютной властью и революционной волей. По его мнению, во французском политическом дискурсе общественное мнение возникает лишь на время, его гегемония длится не более четверти века, но осмысление этого феномена помогает понять переход от Старого порядка к революции. Бейкер также предостерегает от узкосоциологического подхода к общественному мнению эпохи Просвещения, ограничению его поля совокупностью отдельных групп или классов: социальное наполнение этого феномена определяется плохо, и вся конструкция лежит не столько в сфере социологии, сколько в сфере политики и идеологии. Оригинальный подход к проблеме предлагает французский историк философии Б. Бинош: он увязывает феномен общественного мнения с установившимися в европейском обществе XVIII в. императивами толерантности. С его точки зрения, частные мнения смогли консолидироваться в общественное в значительной степени благодаря тому, что вопросы религии и веры вытеснялись Просвещением из общественной сферы в частную.

Распространенное представление о существовании «партии философов» — сплоченной группы единомышленников, объединявшей на общей идейной платформе всех или хотя бы часть мыслителей Просвещения — в значительной степени является мифом. В их среде наблюдалось такое разнообразие политических, экономических, эстетических и религиозных взглядов, которое не могло служить почвой для единения. В разных частях Европы и в Северной Америке Просвещение имело разные временные рамки и окрашивалось в национальные тона. Дистанция, отделявшая Дидро от Смита, а Гольбаха от Гиббона была не меньшей, чем та, которая лежала между французскими материалистами и такими итальянскими мыслителями, как Джанноне и Вико, или же такими немецкими философами, как Лессинг и Кант. Общее национальное пространство также не исключало серьезных расхождений, что подтверждают глубокие межличностные конфликты «столпов» классического французского Просвещения — Вольтера, Руссо и Дидро.

Марксистская историография рассматривала Просвещение в целом как идеологическую подготовку Французской революции, не обращая особого внимания на идейное многообразие, царившее среди философов, и различая их взгляды главным образом по степени радикальности. К «идеологам буржуазии» причисляли и приверженного своим феодальным корням Монтескье, и исповедовавшего «разумное христианство» Джанноне, и протестантского теолога Гердера, и др. Основанием единства признавались вера в рациональное устройство социума, в ценность гуманистического светского разума, в идеалы веротерпимости, гражданской и политической свободы. Все, что не вписывалось в данную конструкцию, попадало в антипросвещение. Но концепция идейной общности Просвещения давно дала трещину. Ф. Вентури вскрыл социальную неоднородность среды философов, а Р. Мортье доказал, что в Просвещении не было ни догм, ни кредо, что его идеалы были гибкими, а порой противоречивыми. В том, что прежде казалось однородным феноменом, выявились свои «периферийные зоны», свои «теневые стороны». Встал вопрос об исторической ответственности философии XVIII в. за нравственный кризис современного мира. Все это размывало прежнюю картину и, казалось, ставило под сомнение саму категорию «Просвещение» (см. гл. «Что такое Просвещение?»). Тем не менее новый путь оказался плодотворным. Двигаясь по нему, историки констатировали, что феномен Просвещения обретает целостность, если рассматривается не в социально-политической и не в идеологической, а в культурной плоскости, если он предстает перед нами не как совокупность великих доктрин, а как подвижная интеллектуальная среда. Этот подход позволил, в частности, по-новому взглянуть на сообщество мыслителей XVIII столетия, и историография последних десятилетий пополнилась целым рядом исследований, в центре внимания которых оказалась фигура «философа».