Как показывает история раннесовременных европейских империй, «континентальность» по сути соответствует переселенческому характеру империи, а ее морская сущность — наличию восточных владений; одно качество по необходимости сопровождало другое. Освоение обширных пространств Америки, как правило, обусловливало сухопутный характер державы; строительство империи в Азии требовало в первую очередь господства на морях.

Испанская империя по сути никогда не была морской державой, несмотря на внушительные армады, бороздившие в XVI в. Атлантику. Как отмечают исследователи, испанские флоты по сути оставались скоплениями «плавучих замков» для перевозки солдат и колонистов, а не для осуществления господства на море. Испанская империя была империей континентальной (или трансконтинентальной: раскинулась по обоим континентам Америки).

Похожая судьба была уготована Португальской империи. В XVI в. она являлась главной силой в Индийском океане, впервые в его истории поставив под контроль основные торговые потоки. Однако португальские галеоны оказались хороши только против арабских дхау и малайских праху; как только в начале XVII в. на Восток проникли серьезные европейские соперники — голландцы и англичане, — возведенное португальцами имперское здание рэкета и торговли рухнуло. Смещение центра тяжести империи в Бразилию означало приобретение империей континентального характера.

Настоящей первой морской империей в Новое время была Голландская; не случайно именно голландцы создали и первую европейскую территориальную державу в Азии. Однако гегемония Нидерландов покоилась в значительно меньшей степени на военно-морской мощи, чем на мануфактурном производстве, судостроении и торговле (включая посредническую). Доказательство — поражение Нидерландов уже в первой англо-голландской войне (1652–1654). С подъемом Англии морской (как и прочие) компонент могущества Нидерландов сошел на нет.

Максимально приблизились к британцам опять же французы. Они пытались не только освоить пространства Северной Америки, но и бросить британцам вызов на морях. Не случайно на протяжении всего XVIII в. Франция занимала второе место в мире по численности линейных кораблей (после Великобритании). И все же, несмотря на усилия министров Кольбера, Шуазеля и Морепа, французский флот хронически отставал от британского по многим параметрам. К началу XIX в. Французская империя не состоялась ни как (заморская) континентальная, ни как морская.

Британская империя исходно была морской: еще во второй половине XVI в. изобретатель самого термина «Британская империя» астролог Елизаветы I и разведчик Джон Ди подразумевал не столько Англию или ее поселения за морем, сколько зону Северной Атлантики, океанское пространство, где должны господствовать английские военные корабли и рыболовные суда. Колонизация Северной Америки добавила империи континентальное качество, а приобретение Индии закрепило его. Так и получилось, что в XIX в. Британская империя вошла одновременно владычицей морей и крупной азиатской державой.

В какой-то момент существование автономной от британского государства Ост-Индской компании породило противоречие между морской империей Великобритании и сухопутной империей Компании. Однако к началу XIX в. парламент устранил это противоречие, полностью подчинив Компанию. Принцип господства морской державы над континентальной восторжествовал. Логично, что, имея владения на пяти континентах, Британская империя оставалась прежде всего морской державой — по выражению Дж. Р. Сили, «мировой Венецией, с морями вместо улиц».

Типологически Британская империя была гибридом, сочетанием черт других империй, а исторически — их наследником.

«Кому следует писать историю американской революции? Кто может написать ее?» — вопрошал в письме к Томасу Джефферсону Джон Адамс. «История нашей революции будет одной сплошной ложью с начала и до конца. По сути она сведется к тому, что громоотвод доктора Франклина ударил оземь, и оттуда выпрыгнул Джордж Вашингтон». Несмотря на столь пессимистичный прогноз одного из «отцов-основателей» американского государства, революция по-прежнему остается одной из центральных и наиболее дискуссионных тем американской историографии. Сложность феномена американской Войны за независимость состоит в том, что в рамках англо-американского конфликта одновременно получили развитие и освободительная антиколониальная война, и политическая революция, и гражданская война. В результате антиколониальной войны бывшие британские колонии стали независимым суверенным государством. Политическая революция привела к рождению первого республиканского государства, основанного на новых, демократических по своей природе, политических и правовых принципах. Противостояние сторонников и противников революции вылилось по сути в гражданскую войну, обнажившую серьезный социальный конфликт внутри американского общества. Наряду с изучением радикальных политических доктрин и экономических факторов, ставших причиной оформления освободительного движения в британских колониях, современные исследователи стремятся учесть сложные религиозные и психологические мотивы поведения людей. Наконец, особое звучание в новейшей американской историографии получили гендерная и расовая история.

Комплекс идейных предпосылок Войны за независимость весьма неоднороден. На протяжении многих лет традиционно центральное место отводилось Просвещению по аналогии с привычным взглядом на Просвещение как на идеологическую основу Французской революции. Однако в последние годы все больше внимания исследователей привлекают изменения в массовом сознании колонистов и радикализация религиозной жизни в результате первого «Великого пробуждения», охватившего все британские колонии в Северной Америке в 30-50-е годы XVIII в. и протекавшего параллельно с просветительским движением. Впервые жители колоний, исповедующие различные религиозные взгляды, пережили общий духовный подъем, сильнейшее эмоциональное потрясение. Раскрепощающее воздействие религиозного обновления испытали на себе и верхушка, и низы колониального общества, для которых «дикая» экзальтация означала временное освобождение от рутины каждодневного тяжелого труда и обретение жизненного стержня, уверенности. Ничего подобного «Великому пробуждению» по своим масштабам и степени влияния на общество колонии прежде не видели. Проповедник Джонатан Эдвардс, один из вдохновителей «Великого пробуждения», писал: «Религиозное оживление затронуло самых разных людей, порочных и праведных, занимающих высокое и низкое положение в обществе, богатых и бедных, благоразумных и грешников». Оно стало первым движением в американской истории, носившим по-настоящему межколониальный характер, способствуя формированию в Британской Америке единого религиозного и отчасти идеологического пространства. Осознание общности религиозных переживаний постепенно переходило в осознание общности интересов. Став первым совместным духовным опытом, «Великое пробуждение» положило начало процессу формирования общности колонистов — будущей американской нации.

«Северная Америка». Карта Р. Бонна. 1780 г.

В конечном счете отрицание института официальной церкви способствовало утверждению принципа свободы личного выбора веры, подразумевавшего также и возможность осознанного отказа от религии или равнодушного отношения к ней. Следствием «Великого пробуждения» стала смена традиционного общественного уклада, утверждение принципа религиозного плюрализма, индивидуализма, а также добровольного участия в различных объединениях.

В результате событий «Великого пробуждения» постепенно сходила на нет негативная коннотация слова «энтузиазм», бывшего долгое время синонимом религиозного экстремизма. Интересно, что с течением времени такие ключевые понятия протестантской религиозной культуры, как «оживление», «пробуждение», «энтузиазм» перекочуют в политический лексикон. Во время Войны за независимость характерна постоянная апелляция лидеров патриотического лагеря к энтузиазму, теперь воспринимаемому как синоним высокой, благородной убежденности в идеалах свободы и независимости. «Ведь что такое энтузиазм, — вопрошал член законодательной ассамблеи Нью-Йорка, — как не отречение от самого себя и растворение… в идее, которая обрела большую значимость, чем личные интересы». Ему вторит и Джон Адамс, подчеркивая, что «ни одно великое предприятие в истории человечества не было совершенно без изрядной доли благородного энтузиазма».