Идеология республиканизма становится своеобразным каркасом, на основе которого постепенно формируется американская нация. Процесс складывания новой нации растянется вплоть до середины 20-х годов XIX в. Однако именно американской революции принадлежит решающая роль в этом процессе. По образному замечанию Э. Моргана, «не нация родила революцию, а напротив, революция создала нацию». Война за независимость вызвала небывалый всплеск патриотических чувств и пробудила национальное сознание американцев. Возведенный в ранг высочайшей республиканской добродетели, патриотизм стал отправной точкой формирования американской национальной идеи. Все последующее ее развитие проходило под знаменем Американской революции, постепенно превращавшейся в главный национальный миф.

«Французская революция и все то, что происходит в Европе в сей час, столь же чудесны в своем роде, как и внезапное плодоношение дерева в январе», — писал Ж. де Местр в 1797 г. Его слова ярко выражают ту крайнюю степень изумления, с которым современники на исходе XVIII в. наблюдали за происходившим во Франции. Случившееся в этой стране выглядело настолько необычным, настолько беспрецедентным для истории человечества, что требовало и столь же нетрадиционных объяснений. Хотя непосредственная причина политического кризиса в королевстве — катастрофическое положение государственных финансов — лежала, казалось, на поверхности, мало кто из писавших тогда о французских событиях довольствовался ссылкой на нее и не пытался найти некие глубинные истоки происшедшего. Появившиеся тогда многочисленные трактовки причин Французской революции можно разделить на две большие группы, условно обозначив их как интерпретации идеологические и социальные.

Авторы первых видели в революции, прежде всего, результат широкого распространения идей Просвещения. Те их них, кто Революцию поддерживал, утверждали, что политические и общественные институты Старого порядка были порождением «невежества» и «заблуждений», которые в XVIII в. оказались постепенно рассеяны усилиями философов-просветителей, что и привело в конечном счете к ниспровержению монархии. «Выше голову, вы, друзья свободы, и писатели, ее защищающие! — восклицал в 1791 г. английский публицист Т. Пейн, активный участник сначала Американской, затем Французской революций. — …Смотрите, как зажженный вами свет, сделав свободной Америку, достиг Франции и вспыхнул там пламенем, испепелившим деспотизм, согревшим и озарившим всю Европу!» В труде другого видного участника Французской революции, математика М.Ж.А.Н. Кондорсе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1793–1794) эта точка зрения получила солидное философское обоснование. Считая главной движущей силой человеческой истории совершенствование разума и развитие науки, Кондорсе видел в революции естественный результат этого процесса: просвещенные учеными люди сносят с пути интеллектуального прогресса препятствия, некогда воздвигнутые «суеверием» и «тиранией».

Среди противников революции мнение о том, что ее «виновниками» были философы Просвещения, также получило широкое распространение. Большой популярностью в Европе на рубеже XVIII–XIX вв. пользовались «Записки по истории якобинизма» (1797–1798) французского аббата О. Баррюэля, переведенные на многие иностранные языки. Их автор пытался доказать, что революция во Франции явилась следствием «заговора против религии, монархии и общества», составленного философами, масонами и иллюминатами.

В отличие от идеологических трактовок причин Французской революции, социальные интерпретации первое время встречались не столь часто, однако и они звучали из уст как ее поклонников, так и критиков. Из последних, пожалуй, наиболее известен британский политик и мыслитель Э. Бёрк. В своем труде «Размышления о революции во Франции» (1790) он, в частности, высказал предположение, что важной предпосылкой к произошедшему стало нарушение во французском обществе баланса между представителями «денежного» и «земельного» интересов. Первые, или предприниматели, были недовольны своим недостаточным политическим влиянием, которое, как полагал Бёрк, не соответствовало их растущему экономическому весу. Это, по его мнению, и побудило их выступить против Старого порядка, при котором ведущие позиции в обществе занимали владельцы земельных богатств. На подобный социальный конфликт как причину революции указывал и оппонент Бёрка по развернувшейся в английской печати дискуссии Дж. Макинтош, а в самой Франции известный революционный деятель А. Барнав, отошедший в 1791 г. от политики и написавший книгу «Введение во Французскую революцию» (1793, опубл. 1843). Впрочем, эти авторы подчеркивали также и важную роль Просвещения в идейной подготовке революционных перемен.

Дальнейшее развитие социальная интерпретация истоков Французской революции получила в трудах либеральных историков эпохи Реставрации. Защищая революционное наследие от критики со стороны легитимистских авторов, они доказывали, что Революция стала закономерным результатом исторического развития Франции, а именно следствием нараставшего в предшествующие столетия и особенно на протяжении всего XVIII в. конфликта между «средним сословием» («буржуазией») и сословиями привилегированными. Поскольку монархия оказалась не способна осуществить реформы, которые могли бы привести общественно-политический строй Франции в соответствие с растущими запросами буржуазии, революция стала естественным средством разрешения такого противоречия. «Сила, богатство, просвещенность, самостоятельность среднего сословия, — писал Ф.О. Минье, автор весьма популярной тогда «Истории Французской революции» (1824), — увеличивались со дня на день, и оно должно было побороть королевскую власть и ограничить ее».

В дальнейшем эта схема легла в основу всей так называемой «классической» (либеральной и социалистической[40]) историографии Французской революции. В конце 1970-х годов французский историк-марксист А. Собуль, оценивая ведущие тенденции развития исследований по Французской революции, так характеризовал либеральную составляющую «классического» направления: «Со времен Реставрации историки либеральной школы, даже если они нисколько не интересовались экономическими истоками общественного развития, энергично подчеркивали одну из главных особенностей нашей национальной истории: появление, рост и конечную победу буржуазии; занимая промежуточное место между народом и аристократией, буржуазия постепенно создала кадры и выработала идеи нового общества, освящением которого стал 1789 год».

В социалистической же историографии, прежде всего в марксистской, эта социальная трактовка, говоря словами Собуля, была «углублена», а именно увязана с экономическими процессами, происходившими в предреволюционной Франции. Согласно марксистской теории, Французская революция являла собою классический образец революции «буржуазной», обеспечившей переход от старого, «феодального» способа производства к новому, «капиталистическому». Соответственно, социально-политическая структура Старого порядка в данном контексте трактовалась как безнадежно косная, препятствовавшая прогрессивному развитию страны и абсолютно неспособная к самореформированию.

Подобная интерпретация истоков Французской революции — ее условно можно назвать «социально-экономической» — с конца XIX в. возобладала в историографии, находя отражение в работах не только собственно марксистских авторов, но и тех исследователей, кто хоть в малой степени испытал на себе влияние марксизма.

Так, по мнению Н.И. Кареева, общественно-экономический строй предреволюционной Франции был тормозом для развития страны, которая переживала тогда эпоху «государственного расстройства», «экономического разорения», «задержки в развитии». Любопытно, что в своем многотомном курсе Новой истории Кареев даже счел излишним подробно освещать данный период, именно потому, что с точки зрения прогресса, тот являл собою «застой», а то и «возвращение вспять».