На масленице слышал я от друга:
«Не говорите никогда мне про икру,
А особливо — ввечеру.
Есть у меня к ней отвращенье, род недуга.
Черна, жирна,
Противна мне она,—
Ее я ненавижу.
Тот день, когда ее законом воспретят.
Всегда мне будет свят.
Лишь только я икру завижу,
Как в душу водворяется тоска,
И кажется, что жизнь пуста и нелегка,
Что скоро превращусь я в идиота
И что бесцельна вся моя работа.
Ах, не глядели б на икру мои глаза!
Но всё же иногда случайно взгляд наткнется,—
И тотчас же невольно навернется
Горячая слеза.
Ведь даже, верьте, так бывает,
Что сердце с болью замирает,
И я, печальный взор вперяя в потолок,
Мечтательно гляжу на ламповый крючок.
Да, так и знайте!
Коль я безвременно умру,
Причиной смерти называйте —
Икру».
«Что ж, ваш приятель,
Конечно, идиосинкразией страдал»,—
Быть может, так бы мне сказал
Догадливый читатель.
Но кстати ль?
Сомнительно. «Так он, должно быть, лицемер!
О, гнусной лжи разительный пример!
Как это скверно!»
Опять неверно.
«Но неужели он аскет?»
О, нет.
Вот ключ к разгадке излияний странных:
Приятель, что передо мной скорбел,
Ведет в большом издании отдел
Известий иностранных.
Теперь, наверно, моего знакомца
Поймет душа сатириконца.
Для прочих же могу добавить лишь одно:
Густое черное пятно,
На место вредное газеты заграничной
Наложенное к щедрости привычной
Решительною цензорской рукой,
Зовется образно «икрой».
