В ту пору, когда казаки здесь стояли,
За горкой они меня раз повстречали.
Я им: «Похвалёны!»
[72] Смеются — кто знает
Над чем? Тот — поет, тот на дудке играет.
А старший как крикнет: «Да кто ты такой?»
Я думаю: Юрки я сын, кто ж другой?
«Я здешний, — ответил я, — свой человек;
Отца, значит, сын и отец, мол, детей,
Тут я родился и тут живу век;
Юрка отец мой, а сам я Матей,
Вон моя хата, и выгон, и сад,
Там жнет моя женка, там пашет мой брат…»
Злится он пуще, меня всё ругает,
Бьется, кричит, по лицу ударяет.
«Да кто ты, да кто ты? Ты русский иль нет?»
Тут стал я крутить, чтоб уйти от беды,
Думаю: что бы сказать ему мне?
«Я не ношу, — говорю, — бороды».
— «Да ты, — говорит он мне, — веры какой?
Ты православный или ты поляк?»
— «Дайте мне, пан, — говорю я, — покой,
Здешний, ведь я же сказал, значит, так!»
Он тут, проклятый, меня как стегнет,—
Даже в глазах у меня потемнело.
Кабы я знал хоть, за что меня бьет,
Даже не знаю, за что мне влетело.
Я говорю ему: «Коли уж так,
Коль бьет ваша милость меня без причины,
То, может, правда, что я и поляк,
Значит, поляком я стану отныне!»
Дали ж понять мне и этак и так:
Били, ведя в Замаслав, чтобы знал,
Помнил чтоб крепко, что я поляк,
Чтобы и вам я об этом сказал!
Ушли казаки, и настал тут покой.
Но как-то под осень зовут нас на сбор:
«Приехал, дескать, начальник такой,
Сам князь Хованский, идите во двор!»
Надо бросать всё (хоть праздник настал),
Народом, как маком, весь двор запылал.
Князь в эполетах, веселый идет.
«Эх, — говорит, — ну и глупый народ,
В русской земле вдруг католик живет!
Царь в свою веру вас всех принимает.
Даст земли много!.. Кто грамоту знает,
Вы на бумаге тут всё напишите,
Поп освятит вас и, дай бог, живите!
Ну, братцы, выпьем, пусть каждый нальет,
Батюшка крест и кропило несет!»
Глянули тут мы один на другого,
Молчим, трясемся, а сами ни слова.
Он же Мирона за плечи берет,
К столу подводит, горелки дает:
«Пей на здоровье и так пиши:
Две тысячи нас, ото всей души
Мы русскую веру хотим принять,
Чтоб католической больше не знать…»
Мирон поперхнулся, с лица побелел,
Глянул на всех, на меня поглядел —
«Как люди — так я, спросите людей,
Спросите Матея, что скажет Матей.
Коль скажет от веры своей отвернуться,
Сразу все наши деревни сдадутся».
Тут меня сразу же к князю подводят,
А по спине мураши так и ходят.
«Выпей-ка водки!» — дает мне гроши,
А сам такой сладкий, такой хороший:
Всё говорит, всё сулит, подбодряет,
Женку целует, детей качает.
«Ну, что ж, надумал? Готов? Скорей!»
— «Надумал, — сказал я, — пусть сто палачей
Дерут с меня шкуру, пытают огнем,
Я веры своей не сменю нипочем!..»
Князь закипел тут и аж заревел,
Аж вылупил бельма, как кровь покраснел.
«Розог подайте, нагаек, сто лоз!
Он, зверь, мне тут же смеется под нос!»
Тут хвать гайдуки меня, наземь кладут,
Им розог четыре пучка подают.
Ну, бьют — не болит, хоть за сердце берет.
За что же он мне это шкуру дерет?
А я как им крикну: «Бейте сильней,
Крепче веры вашей Матей!»
Вот так казаки и крестили меня,
И стал я поляком с этого дня.
